Константин и ведьмак невольно оглянулись. У противоположного края полянки неподвижно стояла женщина. Ее некогда белый саван, сейчас изрядно перепачканный землей, легко колыхался на невидимом ветру, хотя Константин готов был поклясться, что не чувствует даже малейшего дуновения. И сразу на всех присутствующих пахнуло нестерпимо удушливым, тошнотворно сладким запахом тлена и разложения.
Женщина приблизилась, и Константин с ужасом узнал в ней Вассу. Шла она, почти не касаясь земли. Губы и подбородок ее были запачканы чем-то алым, а рот кривился в злой усмешке.
Она миновала, не останавливаясь ни на мгновение, стоящих возле костра, сделала еще три шага и, остановившись в нескольких метрах от всадников, хищно провела по губам синеватым распухшим языком. Усмешка на ее лице стала еще шире, отчего уголки рта лопнули, не выдержав такого натяжения, и это было последней каплей, вызвавшей жуткую панику.
Дико ржали кони, вырывая поводья из рук всадников и стремясь ускакать куда угодно, лишь бы подальше от надвигавшейся на них нежити. Три стрелы все же просвистели в воздухе, но с поднявшихся на дыбы коней промахнулся бы и самый меткий лучник.
— А-а-а!
— Упырь!
— Спаси, сохрани и помилуй!
— Гремислав, иуда, куда ты нас привел?!
— Мамочка, родненькая, маманюшка моя! — верещал тоненьким голоском, убегая без оглядки в мрачную лесную чащобу, бородатый широкоплечий мужик.
Константин не знал, как там Маньяк, но что до него самого, так он тоже с радостью бы ударился в бега куда глаза глядят, но ноги стали будто ватные. Они и на месте-то стоять не хотели, то и дело подгибались, куда уж там в бег ударяться.
Так он и стоял, оцепенело взирая на паническое бегство всей разбойничьей шайки Гремислава, пока с поляны не исчез самый последний из них. Сама Васса таким же мерным неторопливым шагом спокойно дошла до ее края, после чего повернулась к Константину. Она поднесла руку к лицу, медленно вытерла саваном свои кроваво-красные губы и выдохнула:
— Даже ведьма, княже, добро завсегда помнит. Не ведаю, какое воздаяние меня ждет за зло, при жизни содеянное, но хоть после нее нашелся добрый человек — уберег. Ныне же я тебе, княже, долг свой сполна уплатила, до последней куны. Не так мне с тобой, конечно, повстречаться хотелось бы, да, может, оно и к лучшему. А то, глядишь, не удержалась бы и впрямь приворожила.
Князь молчал, продолжая оставаться в каком-то странном оцепенении. Васса понимающе улыбнулась, глядя на лицо Константина:
— Не баская я в таком-то наряде да с такой рожей, верно? — и, не дождавшись ответа, заметила: — Ан и ты, княже, плоховат ныне. На глазах темнота в тебя вступает. Совсем скоро в тебе от тебя самого ничего не останется. Но в этом уж, извиняй, я тебе помочь не в силах.
— Я понимаю, — кивнул Константин. — Жаль только, что с друзьями попрощаться не успею.
— Кто знает. Может, и успеешь, — загадочно вымолвила Васса.
— А что… там? — помедлив, спросил Константин.
— Известно что, — хмыкнул ведьмак. — Муки вечные с чертями рогатыми.
— Ты этих сказок в церкви наслушался поди, Маньяк, — невесело усмехнулась Васса. — Нет, милый. Попам, понятное дело, лишь бы людишек запугать, чтоб грехов творили помене. Они и соврут — недорого возьмут. На самом-то деле все и попроще, и помудрее, — построжела она лицом и вновь обратилась к князю: — Только ты об этом не думай. У тебя дорожка иная. Наособицу от всех прочих.
— А какая?
— То мне неведомо, — пожала она плечами, и силуэт ее, поначалу отчетливо видимый, особенно на фоне черной мрачной чащобы, стал как-то неспешно растворяться в воздухе. — А поцелуй твой, княже, я век не позабуду. Пока душа моя жива, кою ты уберег, завсегда помнить буду — и тебя, и уста твои сахарные. А ты, ведьмак, не прав тогда был, — торопилась она договорить. — Князь мудрее оказался. За сумерками не всегда ночь наступает, иной раз и рассвет грядет. Ты про рассвет почаще вспоминай, княже, пока еще силушка осталась… Ныне же прощевайте. Не свидеться нам более на этом свете.
