В ответ хан только хмыкнул, но продолжал молчать, буравя Пятака глазами. Затем, усмехнувшись криво, спросил вкрадчиво:
— А ворота открыть сможешь?
Пятак в ответ лишь руками развел.
— Кто же мне такое позволит? На них там, поди, даже ночью не один десяток людей стоит. Воля твоя, великий хан, а с этим делом навряд ли что сложится.
— Если бы пообещал, я бы вас с гонцом этим на одном костре завтра изжарил, — произнес Кончакович равнодушно. — А почему ты сам предать своих возжелал?
Пятак, как мог, честно ответил:
— Предать и не думал даже. Я тебе в чем помочь обещался? Не град взять, не ворота открыть — узнать, где злато закопано. Кого я этим предам? Только князя рязанского — ведь это его казна. А он мне кто? Да никто. Мой-то князь, Мстислав Романович, далече отсель. И воевода корсуньский тоже далеко. А свободу получить очень хочется. Надеюсь я, что ты мне ее подаришь непременно, ежели я тебе покажу, где золото зарыто.
— В тот же день вольным уйдешь, — пообещал Юрий Кончакович. — И коней двух дам в придачу из своих табунов.
— Тогда… — замялся Пятак.
— Что еще? — нетерпеливо осведомился хан.
— Гривенок бы мне отвесил, а? Немного. С десяток. Больше ни к чему.
— Отвешу, — благодушно махнул рукой Юрий Кончакович и, видя, как русич продолжает переминаться с ноги на ногу, уже более строгим голосом спросил: — Ну, что еще хочешь?
— Хитер ты больно, великий хан. Один раз уже надул меня в самом начале. С зубами-то, — поспешил он напомнить. — Не сочти за дерзость, но вот ежели бы ты поклялся в обещанном, я бы уж для тебя расстарался. Только поклялся бы непременно здоровьем своим и жизнью, — и тут же добавил торопливо: — Коли ты слово сдержать надумал, тебе же все едино, а у меня на душе покойней будет.
— Клянусь! — торжественно произнес Юрий Кончакович. — Высоким небом клянусь и вашим Кристом клянусь, что слово ханское сдержу. В тот же день, когда серебро с золотом и камнями мои вои из земли достанут, я тебя отпущу на волю с двумя конями и десять гривен подарю.
Он и впрямь собирался сдержать свою клятву, потому и давал ее с такой легкостью, без колебаний и обычных уверток.
— А как ты думаешь бежать, чтоб гонец чего не заподозрил? — обеспокоился он вдруг.
— Я так мыслю… — начал излагать свой план Пятак.
Выслушав его, Юрий Кончакович хмыкнул и произнес насмешливо:
— А ведь ты тоже хитер, русич. Ну, гляди, пусть все по-твоему будет. Но если меня в чем обмануть замыслил — пощады не жди, когда град возьму. Ты у меня не о воле — о смерти молить будешь, но она ой как не скоро к тебе придет.
— Как на духу перед тобой я ныне, хан! — стукнул себя в грудь кулаком Пятак.
В ушах его звенело радостно — неужто поверил, неужто согласился?!
— Тогда и ты клятву дай, — потребовал Юрий Кончакович. — На кресте поклянись, что не обманешь.
— У меня нет его, хан. Твои люди сразу отняли.
Кончакович встал, молча снял с груди нательный крест на скользкой от грязи веревке, поманил к себе пальцем Пятака. Когда тот приблизился, произнес грозно:
— Целуй.
— Клянусь, — осенил себя двумя перстами Пятак и чмокнул золотой крест. — Клянусь, что все выведаю и тебе сообщу непременно.
«Господи, — взмолился он в душе. — Святая это ложь. Не из корысти — во спасение обманул. Я же этим сразу две православные души спасаю. А уж коли захочешь, так и быть — меня одного покарай, а Родиона не замай. Он-то здесь вовсе ни при чем».
Ноги у гонца на следующий вечер огнем жгло. Пытать его больше не пытали, но к хану днем таскали на допрос. Тот вкрадчиво говорил, отпустить сулился. Все про истинное место выпытывал. Молчал Родион. Один раз только не выдержал и, усмехнувшись, гордо произнес:
— Ты допрежь возьми град мой, а уж тогда и разговоры разговаривать будем, — и на ковер ему харкнул смачно.
— Собака поганая, — завопил Кончакович злобно и ногами пинать его начал.
Хотя бил не очень больно. Слабоват басурманин оказался. Саблю же все равно не достал, на что Родион очень надеялся. Тогда бы сразу конец всем его мучениям пришел. Ан нет. Значит, придется еще помучиться. Ну что ж, за ради Руси пострадать не страшно.
По дороге обратно поначалу сам пытался идти, гордо чтоб, но дважды сознание от боли терял и падал без сил. На руках его половцы отволокли и снова в юрту кинули. Связать, правда, все равно связали. Наутро хан казни лютой предать обещал, и это тоже обнадеживало, потому что сопли распускать не хотелось, а от болей неимоверных слезы сами из глаз ручьем лились.
