— Да, — отвечал он. — Я их просто обожаю. Особенно самок. Они напоминают мне некоторых человеческих особей женского пола.
— Что за чушь, дорогой!
— Чушь? Мне так не кажется.
— Но это оскорбительно.
— Напротив, дорогая, это самый большой комплимент, который я способен сделать. Разве вы не знаете, что самка epeira diadimata так свирепа в любовных играх, что самцу очень повезёт, если он останется в живых. И только если он очень проворен и фантастически изобретателен, ему удастся убраться в целости.
— Что вы говорите, Освальд!
— Самка крабовидного паука, моя прелесть, совсем крошка, но в ней столько страсти, что это даже опасно, и паук, прежде чем обнять свою возлюбленную, вынужден крепко опутать её хитросплетёнными узлами и петлями.
— Прекратите, Освальд, сию же минуту, — вскрикивали женщины, однако глаза их сияли.
Коллекция тростей у Освальда тоже была не совсем обычная. Каждая трость когда-то принадлежала либо выдающемуся, либо отвратительному человеку, и Освальд хранил их в своей парижской квартире, где они были выставлены на двух длинных стойках вдоль стен коридора (или, скорее, проспекта), который вёл из гостиной в спальню. Над каждой тростью имелась маленькая табличка из слоновой кости с именами: Сибелиус, Мильтон, король Фарух, Диккенс, Робеспьер, Пуччини, Оскар Уайльд, Франклин Рузвельт, Геббельс, королева Виктория, Тулуз Лотрек, Гинденбург, Толстой, Лаваль, Сара Бернар, Гёте, Ворошилов, Сезанн, Тэйдзё… Пожалуй, их было более сотни, иные очень красивые, иные совсем простые, иные с золотыми или серебряными набалдашниками, иные с витыми ручками.
— Снимите Толстого, — говорил Освальд хорошенькой гостье. — Тяните… тяните… вот так… хорошо… а теперь осторожно погладьте набалдашник, он до блеска натёрт рукой великого человека. Разве не замечательно — просто контакт вашей кожи с этим местом.
— Да. Пожалуй, да.
— А теперь снимите Геббельса и проделайте то же самое. Но только основательно. Крепко сожмите в руке набалдашник… хорошо… а теперь обопритесь на неё всем весом, как это делал маленький калека доктор… вот-вот, а теперь с минуту постойте так, а потом скажите мне, не чувствуете ли вы, как ледяная струя ползёт вверх по вашей руке и проникает вам в грудь.
— Это ужасно!
— Конечно. Некоторые просто теряют сознание. Падают, где стояли.
В компании Освальда никто никогда не скучал, и, возможно, именно в этом, и только в этом, заключалась причина его успеха.
Теперь обратимся к синайскому эпизоду. В тот месяц Освальд заполнял досуг неторопливой ездой на машине из Хартума в Каир. У него была превосходная довоенная «лагонда», которая во время войны бережно хранилась в Швейцарии и, как вы можете догадаться, была оснащена всеми мыслимыми и немыслимыми новинками из области автомобильного оборудования. За день до Синая (23 августа 1946 года) он был в Каире, где остановился в отеле «Пастух», и вечером после ряда довольно рискованных манёвров ему наконец удалось заполучить мавританскую леди, предположительно аристократического происхождения, по имени Изабелла. К тому же Изабелла, как выяснилось, была ревниво охраняемой любовницей ни больше ни меньше чем одного примечательного, страдающего диспепсией члена королевской фамилии (в Египте тогда ещё была монархия). История как нельзя более в духе Освальда.
Но то были ещё цветочки. В полночь он вывез свою даму в Гизу и уговорил подняться с ним при лунном свете прямо на вершину великой пирамиды Хеопса.
«…Нет места более безопасного, — писал он в дневнике, — и более романтичного, чем вершина пирамиды Хеопса тёплой ночью в полнолуние. Когда смотришь на мир с большой высоты, страсти подогреваются не только великолепным видом, но и удивительным ощущением силы во всём теле. Что же касается безопасности, то высота пирамиды ровно 481 фут, то есть на 115 футов выше купола собора Святого Павла, и с вершины легче лёгкого увидеть всех, кто к ней подходит. Никакой будуар на земле не может предоставить таких возможностей. Ни в одном из них нет таких запасных выходов — и, если вдруг по одной из граней пирамиды начнёт карабкаться зловещая фигура преследователя, можно тихо и спокойно спуститься по другой…»
