2. В десять утра переезжаю Суэцкий канал по Исмаильскому мосту и сворачиваю на дорогу, которая ведёт через Синай к палестинской границе. En route[2] ищу скорпионов в Синайской пустыне. На всё около четырёх часов, прибытие на палестинскую границу — два часа пополудни.
3. Оттуда прямо в Иерусалим через Беер-Шеву и не медля в отель «Царь Давид» как раз к коктейлю и обеду.
С тех пор как я в последний раз ехал этой дорогой, прошло несколько лет, но я помнил, что Синайская пустыня — рай для скорпионов. Я мечтал ещё об одной самке opisthophthalmus, о крупном экземпляре. У той, что имелась в моей коллекции, в хвосте недоставало пятого членика, и я этого стыдился.
Я без труда нашёл дорогу на Исмаилию и, выехав на неё, сбавил скорость «лагонды» до шестидесяти пяти миль в час. Дорога была узкая, но гладкая и без малейших признаков какого-либо транспорта. Вокруг меня раскинулась дельта Нила, мрачная и бесприютная в лунном сиянии: поля без единого дерева, разделяющие их канавы, чёрная земля. Всё это невероятно уныло.
Но меня это не угнетало, я был частью ландшафта. Я был полностью изолирован и, как краб-отшельник, наслаждался уютом своей роскошной маленькой раковины, хоть и передвигался гораздо быстрее его. О, как я люблю быть в постоянном движении, лететь к новым людям, новым местам, оставляя всё прежнее далеко позади! Больше ничто на свете не приводит меня в такое радостное возбуждение. И как я презираю среднего городского жителя, который обосновывается на крошечном клочке земли с одной-единственной ослицей-женой, чтобы давать приплод, тухнуть и загнивать в этих условиях до конца дней своих. И всегда с одной и той же женщиной! Просто поверить не могу, что мужчина, если он в здравом уме, может день за днём, год за годом довольствоваться одной и той же особой женского пола. Некоторые, конечно, не могут. Но миллионы делают вид, что довольствуются.
Сам я никогда, абсолютно никогда не позволял себе продолжать интимную связь более двенадцати часов. Это предел. Восемь часов и то, по-моему, многовато. Посмотрите, например, что произошло с Изабеллой. На вершине пирамиды она была само совершенство: уступчива, игрива, как котёнок, и, если бы я оставил её на милость трёх арабских головорезов и спустился вниз сам по себе, всё было бы прекрасно. Но я по глупости не бросил её, помог спуститься, и в результате прелестная женщина превратилась в грубую, визжащую шлюху, на которую смотреть тошно. В каком ужасном мире мы живём! Нынче никто не поблагодарит вас за галантность.
«Лагонда» плавно двигалась сквозь ночь. А теперь опера. Какая? Я был настроен на Верди. «Аида»? Разумеется! Именно «Аида» — египетская опера. Как нельзя более кстати.
Я начал петь. В ту ночь я был в отличной форме — голос звучал просто великолепно. Я дал себе волю. Это было восхитительно; проезжая через маленький городок Бильбейз, я был самой Аидой пел «Numi pieta»[3] прекрасный финальный пассаж первой сцены.
Через полчаса в Загазиге я был уже Амонасро, молящим царя Египта сохранить жизнь эфиопским пленникам в «Ma tu, re, tu signore possente»[4].
Проезжая через Эль Аббасу, я был Радамесом, исполняющим «Fuggiam gli adori nospiti»[5], и на сей раз открыл окна машины, чтобы эта несравненная, любовная песнь могла достичь ушей феллахов, храпящих в своих лачугах, и, может быть, даже смешаться с их снами. Когда я въезжал в Исмаилию, было шесть часов утра и солнце высоко стояло в молочно голубом небе, но сам я вместе с Аидой был всё ей заточён в ужасной темнице, выпевая «О terra, addio; addio valle di pianti»[6].
Как быстро закончилось путешествие. Я подъехал к отелю. Служащие только начинали шевелиться. Я заставил их шевелиться быстрее и получил лучшую из имевшихся там комнат. Простыни и одеял на кровати выглядели так, будто на них двадцать пят ночей подряд спали двадцать пять немытых египтян; я стянул их собственными руками (после чего натёр руки антисептическим мылом) и заменил собственным постельным бельём. Затем я завёл будильник и проспал два часа крепким сном.
На завтрак я заказал тосты и яйцо пашот. Когда блюдо прибыло поверьте, у меня поднимается тошнота, даже когда я пишу об этом, — я увидел что на желтке лежит иссиня-чёрный курчавый волос дюйма три длиной. Это было уж слишком. Я вскочил из-за стола и бросился вон. Швырнув кассиру деньги, я крикнул «Addio, addio valle di pianti» и с этими словами отряхнул грязный прах отеля со своих ног.
