- Ждёшь конца?
Иван Дмитрич отвечал спокойно:
- Жду… - И ободряюще улыбнулся. - Не успели мы с тобой одолеть ни «Алкорана», ни «Книгу исцеления» Авиценны. А жаль. Откровение языков дано тебе свыше щедрее, нежели мне.
После трапезы, не отходя на опочив, он предложил пройтись по саду.
Как пуговицы, на деревьях зеленели яблочные завязи. Душисто цвела сирень.
- Если рай таков же, как наш сад, - сказал боярин, - считай, что я уже в раю.
И тут-то их нагнал Кумганец с искажённым ликом.
- Господин, там старший пристав Савва Купров. А с ним ещё двое требуют тебя.
Иван Дмитрич отпустил Кумганца:
- Иди. Я следую тотчас. - Он крепко обнял дочь, прижал к груди. - Прости, частица сердца моего.
Евфимия, остолбенело постояв одна, бросилась к дому, взбежала под навесом гульбища в верхние сени. Там перед отцом стояли трое в длинных кафтанах с нашивками-петлицами для пуговиц, подпоясанные кушаками. У двоих на кушаках болтались лжични, чехлы для ложек. Главный из пришедших говорил:
- Пойман ты, боярин Всеволожский, государем Василием Васильевичем, как изменник и злодей.
Боярышня сопровождала шествие к воротам, к простой телеге, на коей увезли отца. Потом взошла наверх, окликнула Полагью. Та только что вернулась, сообщила, что на торговой площади перед Кремлем секут дворян московских Колударова и Режского, растянув голыми на кожаной кобыле.
- У нас издревле такой казни не было, переняли у татар. Позор! - злилась сенная девушка. - Народу - негде яблоку упасть. Бесстыжие!
Евфимия велела ей сходить к своей подружке Меланьице, прислужнице Витовтовны, просить, чтоб приняла великая княгиня дочь Всеволожского.
- Да разве ж лютая… разве примет?
Узнав, что господин её боярин взят за приставы, Полагья в голос разревелась и запричитала:
Ой, богоданный господине мой!
Ой, как при последнем-то времечке…
Ой, как при вражьем-то праздничке…
Ой, как повели-то тюремщики…
Ой, как тебя в тёмну темницу…
Ой, как лесенки провалилися…
Ой, как окошечки покосилися…
Ой, как напала сухотушка…
Ой, как на твоих-то голубушек…
Ой, как на слуг твоих верных…
Ой, как на дочь-то единственну…
Ой, как они убиваются…
Ой, как они упадаются…
- Перестань, Полагья, - отвернула дрожащее лицо Всеволожа. - Делай, что велено. Время дорого.
Полагья, утираясь рукавом, вышла.
В ожидании её Евфимия прошла в отцову одрину и боковушу, где он работал, перебрала его пергаменты и бумаги. Те, что сочла опасными, снесла вниз, где кухарка Домница стряпала вечернюю трапезу, и швырнула в печь, наблюдая, как они съёживаются, обращаясь в пепел.
Повечер Полагья принесла весть, что боярышня может ехать во дворец, где великая княгиня примет её на своей половине в крестовой палате, а Меланьица встретит в сенях.
Олфёр Савёлов запряг пару в кареть. Летний день длился до восемнадцатого часа. Евфимия прибыла ещё засветло. Меланьица встретила её там, где амма Гнева едва не превратила Мастридию в мышь, и без слов провела в крестовую.
Два подсвечника освещали сумрачную палату с маленькими оконцами. Иконостас прикрывала задёрнутая завеса, снизу тафтяная, сверху кисейная. Всеволожа стояла, творя про себя молитвы. Великая княгиня не появлялась.
Оконца синели всё гуще и гуще. Свечи в поставцах таяли одна за другой. Ноги немели. Грудь до головокружения сдавливали страхи и опасения. Великая княгиня не появлялась.
Евфимия устала прохаживаться, привалилась спиной к стене, приоткрыла рот заглотнуть побольше воздуха, пропахшего воском, сдавленная грудь не приняла вдоха. Тишина становилась страшной. В бесконечности этой тишины обмершая боярышня уловила едва-едва слышимое сдержанное чужое дыхание. Оно источалось завесой от потолка до пола. Собрав силы, Евфимия шагнула к завесе и глаза в глаза столкнулась с сокрытым за кисеей жадным взором. Этот взор пожирал не её самое, а её страдания. Под возмущённым взглядом Евфимии он исчез, словно испепелился. Она не услышала тихих старушечьих шагов, потому что в палату вбежала Марья Ярославна, схватила её за плечи, оттащив от завесы, повернула к себе лицом, прошептала, сделав свои маленькие глазки большими:
- Векую ищешь заступы. Не пожаловала княгиня-матушка тебя видеть. Я ж сочувствую, а ничего не могу, ничего, ничего, ничего не могу…
