Ослепительный нож - страница 67

- О, батюшка! - воскликнула Евфимия. - Ты будешь жить. Я стану обихаживать, обласкивать тебя до конца дней.

Боярин не ответил, набирался духу, призывал силы, потом сказал:

- Мужайся. Конец мой - вот он! Так и не увижу тебя больше. Последнее, что видел, - нож ослепительный. Неотвратимый при моём бессилье… Я умираю.

- Батюшка, ты не умрёшь! - кричала Всеволожа.

- Кровь горит внутри, - стонал боярин. - А-а, это возбуяние, зараза… от грязного ножа. Я умираю… всё мутится… отвори окно…

Евфимия, шагнув к оконцу, приотворила створки, вернулась, а у Ивана Дмитрича нижняя челюсть отвалилась, рот разинулся безвольно, рука обвисла…

Осиротевшая узрела, как над отцовым телом, словно над землёй в позднеосенний утренник, восходит лёгкой дымкой испаренье. Как ветерком дохнуло мимо её и унеслось в окно. Не из окна был ветерок, а из одрины. Приотворенные наружу створки, показалось, ещё больше распахнулись вширь.

Вошёл с Полагьей лекарь Ерёменко, по-немецки Герман. Заглянул в пустые очи боярина, чуть побелел лицом. Сжал в пальцах вислое запястье, отпустил.

- Боярин Иоанн есть мёртв.

Немец уже ушёл, а домочадцы ещё долго оттаскивали дочь от мёртвого отца.

Всеволожа в одиночестве бродила по саду. Сбылось недавнее пророчество Корнилия: она осталась круглой сиротой. Спустя день после похорон явился к ней старший великокняжеский дьяк Фёдор Беда, предъявил государеву грамоту. «По Божьей воле, - читала она, - и по нашей любови, Божьей милостью, се яз князь великий Василий Васильевич, московский и новгородский, и ростовский, и пермский, и иных…» Далее, продираясь сквозь велеречие древних могучих словес «понеже», «обаче», «юже», Евфимия уразумела, что за вину отца имение его и родовое, и пожалованное, изымается в казну. Под грамотой синела печать Василиуса: всадник с копьём, находящемся в покойном положении остриём вверх. Боярышня спросила дьяка, когда хоромы покидать. Он определил урочный день: спустя седмицу. Стало быть, нынче, в четверток, придут чужие люди и заколотят двери. Рухлядь и ценности разрешено взять лишь ей принадлежащие.

Боярышня припомнила, как в детстве гостила у своей сестрицы Анисий, вдовы князя Андрея Серпуховского, умершего от язвы. По молодости он не изготовил завещания. И весь его удел нечаянная смерть передала в великокняжеские руки. Вдове остались дом в Кремле и две деревни на кормление до истеченья живота. Не стыдно, не позорно, с честью отнималось у княгини мужнее добро. Однако и она крушилась при прощании с серпуховской усадьбой. Об руку с отроковицею-сестрой и дитятком-дочкой Анисья прохаживалась в засени дерев и грустно напевала тихие слова, упомненные юной Всеволожей, как заученные. Потом боярышня многожды возвращалась мыслями к тому вечеру, мурлыча полюбившийся распев. Однако пропевать всю песню не было причин. Судьба её не нудила прощаться с насиженным гнездом. Теперь же изгнанная из родного дома пела, не опасаясь быть подслушанной, не пряча маленького голоса:

После похорон боярина Иоанна, погребённого не в Кремле, а на общем кладбище с чёрными людьми, дом быстро опустел. Первыми его оставляли холопи, отпущенные наследницей по наказу покойного. Затем вольные домочадцы покинули многолетнюю службу по найму. Последними уходили Кумганец со своей любавой Полагьей, щедро одарённые пенязями и ценной рухлядью. «Прости, моя госпожа!» - упала сенная девушка в ноги Евфимии. «Бог простит. Бог даст счастья», - поднимала её боярышня. Полагья сообщила, что они с Кумганцем намереваются пробираться в Вятскую республику, где данщики и боровщики не обирают народ, где бояре введённые не самовластвуют в городах, а путные, состоящие в должностях при дворе, не получают кормления неправедными поборами, где вместо околичников в околотках, становщиков на станах, волостелей в волостях, наместников в городах наблюдают жизнь и порядок выборные, совестливые люди. Там Полагья с Кумганцем на боярышнины щедроты купят землицу, обвенчаются и заживут семейно в сладостных трудах, прочном покое. Всеволожа, поразмыслив, не посоветовала им такого заманчивого пути. По её рассуждению великие князья Суздальской земли не потерпят непокорных вятчан, помогающих удельным властителям в любой подирушке или усобице против московской власти. Вятке сильная Москва - меч над головой, Москве же смутьянка-Вятка нож в спину. Потому скорее рано, нежели поздно, дотянется рука ежели не Василиуса, занятого внутреннею борьбою, то его более удачливого преемника, непременно дотянется до вятчан, и наступит там плач и скрежет зубов, как в Писании сказано, и житье там окажется нетерпимее здешнего