- Я тоже очень жалею, - признался Карион. - Да ведь разведка - дело важнейшее. А мы ещё непременно встретимся, - широко улыбаясь, глянул он на Бонедю. - Как по-вашему, ляховицки, сказывают: «До видзення»!
- Поводзеня, - пожелала успеха освобождённому шляхтянка-разбойница. А когда он отъехал, тихо вымолвила: - Жэгнай!
- Что ты произнесла? Что такое «жэгнай»? - теребила спутницу боярышня Всеволожа, уже сидя в движущейся карете.
- То значы, - закатила глазки Бонедя. - То по-московлянски значы… пропинай, прош-чай!
Евфимия вышла в сад, полный запахов лопнувших почек и новорождённой листвы. Неделя Светлохри-стова Воскресения миновала, а веселья на Москве как не было, так и нет. Бояре Василиуса попрятались по своим подмосковным, купцы открывали лавки с таким видом, будто кто с палкой стоял за спиной. Радостно выглядели лишь те, что приехали с Юрием Дмитричем и его сыновьями. И боярин-батюшка торжествующе потирал ладони. Весело похвалился арабской книгой «Китаб аш-шифа» какого-то Абу-Али Ибн-Сины, великого лечца из песчаных стран. Вознамерился Иван Дмитрич преподать любомудрой дочке и арабскую грамоту в дополнение к прочим, да занятия получались коротки: всё было недосуг. Сызнова зачастили к нему замоскворецкие дворяне Колударов и Режский, соборуя час от часу долее. А вернувшаяся из Твери Устя ликовала, предвкушая скорую свадьбу.
Евфимия шла по саду и удивлялась: с чего на сердце кошки скребут? Ну, поменялась власть. На место мальчишки Василиуса воссел умудрённый опытом Юрий Дмитрич. А рожь стала дорожать. Полагья говорит: май холодный, год хлебородный, в мае дож, будет рожь. Дожди льют, почитай, ежедень. Солнце и в вёдро хоть светит, да мало греет. А соль - по гривне пуд. Люди как будто ждут нового Эдигея под Москвой. И доносчики-татары на Ордынском дворе притихли. Посланец Улан царской волей возложил на Василиуса золотую шапку, а галицкий Юрий снял её и водрузил на собственное чело. Поношение ордынскому царю, да и только. А им, татарам, будто бы всё равно. У них в Орде свои хлопоты: Улу-Махмета свергнул братец Кичи-Махмет. Свергнутый бежал на Русь в захваченный Литвою город Белев. Обоим братьям-царям нынче не до Василиуса.
Евфимия взошла на качели, стала раскачиваться. Как наддаст ногой, и… небо внизу, земля вверху. Хорошо между небом и землёй: грудь теснит сладкий страх, а душа рвётся ввысь. Чей же это голос и откуда тихо так зовёт:
- Евфимия Ивановна!..
То ли чудится, то ли въяве. Прислушалась… Маятник качелей колебался всё тише и вовсе остановился. Над дальним тыном, через который перелезала, бежа из дому, увидела шапку с меховой опушкой и удлинённым вершком из дорогой ткани с золотыми запонами и жемчугом.
Спрыгнув с качелей, Евфимия побежала к тыну. Её домашняя шубка-платно из тонкого сукна тоже сверкнула жемчугом. Как же владелец шапки взобрался с той стороны по голому тыну? Кто он?
Вот показалось знакомое лицо с ухоженной небольшой бородкой, с мягкой, доброй улыбкой, с приятным взглядом внимательных карих глаз.
- Василий Ярославич? - удивилась Евфимия. - Не по воздуху ли ты взлетел на наш тын?
- Стою на своём коне, - улыбнулся брат Марьи Ярославны, князь боровский, так выручивший боярышню на великокняжеской свадебной каше. - Выслушай меня, Евфимия Ивановна. Время дорого.
- Рада слушать, - подошла вплотную Евфимия.
- Мою сестрицу и государя с матерью ополночь привезли в дом купца Таракана, где ныне обосновался Семён Морозов, первый боярин Юрьев. Завтра им будет суд. Умоли отца смягчить сердце одолетеля-дяди, да не предаст племянника смерти.
- Не всуе ли беспокоишься? - качнула головой Всеволожа. - О смерти ли идёт речь?
Кровь прилила к лицу князя. Видимо, тын для него был слишком высок. Стоя в седле на носках, он подтягивался руками, и постепенно сдавали силы.
- Насколько мне удалось осведомиться, - задыхался Василий Ярославич, - Юрьевы бояре Данило Чётко, Яков Жёсткое, а также наши перемётчики Пётр Константинович, Илья Лыков, ну и твой батюшка требуют бывшему венценосцу смерти, а его матери и жене тесного заточения. Оное… тоже… вскорости… оборвёт их жизни.
