Евфимия старалась не размышлять об этом. Она вспоминала недолгое, размеренно-тихое житие в Доме Преподобного Сергия, в особенности же свои частые посещения храма Живоначальной Троицы. Даже латынка Бонедя, не входя внутрь, любовалась храмом, говорила, что он похож на Троицкий Краковский собор, называемый ещё Богородичным. Евфимия подолгу простаивала перед иконой Пресвятой Троицы, написанной иноком Андреем Рублёвым, совсем недавним обитателем дольнего мира. Жизнями они соседствовали: он почил перед тем, как боярышня появилась на свет. И оставил эту удивительную икону. Евфимию завораживали три крылатых странника за столом перед чашей и предстоящий им библейский патриарх Авраам. Боярышню поражали не ангельские крыла, не чаша, не число три, а то, какими средствами иконописец как бы отдёрнул перед нею завесу иного, непознаваемого мира, сумел передать узренное им откровение. Среди мятущегося времени, в коем она жила, среди раздоров, междоусобных распрей, всеобщего одичания и татарских набегов, среди глубокого безмирия, растлившего Русь, её духовному взору открывался бесконечный, невозмутимый, несокрушимый свышний мир. Вражде и ненависти, царящим в дольнем, противостояли взаимная любовь, вечное согласие, безмолвная беседа, единство душ мира горнего. Даже лазурь здесь более небесная, нежели земное небо. И премирная тишина безглагольности. И высшая друг перед другом покорность. Здесь всё пронизано любовью, которая выше пола, выше возраста, выше всего земного, как само Небо…
- Цо пани хмура? - спросила сидевшая рядом Бонедя.
- Не хмура, задумчива, - отвечала Евфимия и обратила внимание, что шляхтянка всё время держит руку за занавескою своего сарафана, то есть за передником с рукавами. - Что ты там прячешь?
- Так, - поджала губы полячка. - По-московлянски сказаць: на всяк случ…
Карета остановилась. Евфимия не успела допытать спутницу о её сарафанной тайне.
- Батюшка, что стряслось? - выглянула она в оконце.
- Подпруга ослабла, - подъехал Иван Дмитрич. - Чрезседельник сполз набок.
Боярышня вышла размять затёкшие от долгого сидения члены. Бонедя выскочила за ней.
Первый майский день не радовал ни теплом, ни солнцем. С пятого апреля, со дня мученика Федула, которого Полагья называла «ветреником», этот Федул как, по её выражению, «губы надул», так и дует, и дует. А со стороны Москвы по наезженному пути движутся хмурые, как непогожий день, всадники и тянут на смычках пеших людей в ошейниках. Кто одного, двоих, а кто и десятерых.
- Наши едут, своих ведут, - мрачно хмыкнул Кумганец.
Она догадалась, что возвращаются воины Юрия Дмитрича, отпущенные после клязьминской битвы с полоном из московлян.
- Куда же им столько пленников? - спросила отца боярышня. - Возьмут себе в рабство?
- Вряд ли прокормят, - покачал головой Иван Дмитрич. - Скорее всего, продадут татарам.
- И не стыдно продавать своих? - возмутилась Евфимия.
- Вятчане! - одним словом пояснил Всеволож. - У вятчан стыда нет. Ещё покойный владыка Фотий их за многожёнство корил, за сожительство без венца, запрещал замужество ранее двенадцати лет, вино до обеда, брань именем матери. А что толку? До шести жён набрать или христианина иноверцу продать - для вятчанина всё едино.
Бонедя, спрятав руку под занавескою сарафана, взирала на жуткую картину спокойно.
- Сбруя в порядке, господин. Едем? - подал голос Кумганец.
Один из пленных, заглядевшись на карету, упал. Всадник не придержал коня. Упавший волоком тащился по земле, пока товарищи по верёвке не подняли его.
- Ой! - заломила руки Евфимия. И на всё серое, голое, безрадостное пространство раскатился её истошный крик: - Кари-о-о-он!
Поднятый вперил в боярышню запавшие очи, широко открыл рот… Изо рта ни слова не вырвалось, только хрип.
- Батюшка, вызволи его. Он же мой спаситель! - взмолилась перед отцом Евфимия. - Это же Карион Бунко, начальник кремлёвской стражи. Он мне Боровицкие врата открыл, когда бежала от Анастасии Юрьевны. Он… до дому проводил… он… - Боярышня, спохватясь, запнулась.
- Как его вызволить? - нахмурился Иван Дмитрич, не знавший, что этот же Карион помог дочке бежать из дома.