- Не поизомни мой летник, душенька, - предупреждала толстушка Марья, трясясь в карете. - Тут так тесно!
Длинные серьги её то и дело били по щекам Евфимии, лезло в глаза блеском ожерелье в виде воротника в четыре пальца, звенело на груди монисто из бус и запон.
Заозёрская княжна Софья, на Москве гостья не частая, сидела молча, расправив верхнюю сорочку, красную из лёгкой полосатой ткани, поверх белой, нижней, вышитой шёлком, золотом и жемчугом. Нарядная сорочка с рукавами, неимоверно длинными, до четырёх аршин, собранными на руках множеством складок. Бесспорно, платье Софьино искуснее, нежели летник Ярославны, зато на голове её повязка, унизанная звёздочками, скромнее венца на Марье, сплетённого из золотых, коралловых, жемчужных прядей.
- Не заражу ли тебя, душечка? - Княжна Марья тщетно пыталась отъединиться от боярышни, то и дело подносила к пуговичному носу ширинку, роскошно вышитую.
Евфимия, держа себя в руках, изо всех сил сжимала пальцами уложенную на коленях шляпу мужского образца, белую, круглую, с широкими полями, перевязанную по тулье лентами и снуром с жемчугом, каменьями и кистями.
Карета, запряжённая четвериком, катилась ходко. Казалось, только что отъехали от Марьина двора, что против Палат Дьячих, рядом с храмом Афанасия и Кирилла. А вот уж и в застенье выехали, миновали торговые ряды. И оглянуться не успели две княжны с боярышней, как оказались на Кучковом поле у Владимирской дороги.
- Чей это храм? - спросила Софья, указывая на шатровый верх с крестом за каменной стеной.
- Ну, храм и храм… Апчхи!- прикрыла Марья Ярославна рот ширинкой.
- Храм Богоматери с монастырём, - ответила Евфимия. - Воздвигнут покойным государем, отцом Василиуса, в честь отступления Тимур-Аксака, завоевателя Вселенной.
- Я не слыхала о таком завоевателе, - призналась Софья.
- Я тоже… ап… апчхи! - поддержала её Марья. Карета вдруг остановилась.
Дмитрий Юрьич по прозванию Шемяка открыл дверцу.
- Не пожалуете ли выйти, сёстроньки? - пригласил он, хотя сестрой его можно было бы назвать разве Ярославну, да и то четвероюродной.
Софья Заозёрская птичкою из клетки была вынута из кареты Дмитрием. Василиус подал царственную руку Ярославне. Евфимия поспешила сойти сама, ибо ей в помощь подскочил брат Дмитрия Василий Юрьевич по прозвищу Косой. Недовольный, что рука его, поданная Всеволоже, повисла в воздухе, Косой с вызовом взглянул на Ярославну, что оказалась рядом.
- Ну и бела ты, Марья! Не белишься ли?
- Так что же, что белюсь? - с неменьшим вызовом ответила толстушка. - Глянь-ка на Евфимию, - перевела внучка Голтяихи взор на Всеволожу, как бы отводя от себя Васькины насмешки. - Не желает ни белиться, ни румяниться. Осрамить нас вздумала: я-де солнце, а вы оставайтесь тусклыми свечками при солнечном сиянии. А ведь без белил и образов не пишут.
Всеволожа при внезапном нападении ещё не собралась с ответом, как Василий Юрьевич её опередил:
- Если составом, коим иконы пишутся, твою рожу вымазать, так всем это, пожалуй, и не понравится.
- Не пристало в радостный день аркаться, - заметил князь Иван Андреевич Можайский, обрывая спор.
Да, собственно, и спора не было - озорное мелкое покалывание, к чему с детских игр привыкли сам Иван, и Юрьевичи, и Василиус. Единственная, кто мог принять взаправду словесную их подирушку, - Софья Заозёрская, росшая не с ними, а в своём уделе. Занятая вниманием Дмитрия Шемяки, она не повернула головы. Евфимия же думала о венценосном женихе: отчего помог сойти не ей, а Марье? Да ведь оттого, что Марья-то была у самой дверцы.
Василиус глядел на лес, на уходящую в него тропинку, на речку в травных берегах, которую мостом пересекли… И вдруг воскликнул:
- Дома!
- Не веришь от столь долгой близости к ордынскому царю? - сочувствовал Иван Андреевич.
- Ох, близ царя - близ смерти! - мрачно произнёс Василиус.
Шемяка подошёл к ним, оторвавшись от своей княжны.
- Мужайся, брат! Теперь всё будет хорошо. Мы с Васькой замирим с тобой отца на весь остатний век.
Косой игриво в свой черёд кивнул Василиусу:
- Мир до гроба! Прошлому же - дерть и погреб! Ярославна обратилась к Софье и Евфимии:
