— Я не могу больше сидеть здесь и ждать! Пустите меня к отцу! Мое место сейчас возле него!
— Но, Юлия, ты же знаешь, что он… — пытаясь быть сдержанным, проговорил Любен.
— Нет! Нет! Этого не может быть! Он не погиб во времы Сопротивления, когда был в самой критической ситуации…
— Но сейчас…
Инспектор, прервав их, подошел к Юлии.
— Прошу вас, пройдемте со мной, нам нужно выполнить одну формальность…
Он взял ее под руку и бережно повел в другую комнату. Но тут же обернулся ко мне:
— Пойдемте с нами!
Мы вошли в комнату супругов. Инспектор кивком указал мне на дверь. Я сразу сообразил, что ему нужно: не закрывать ее плотно, встать поближе и постараться услышать, о чем будут говорить оставшиеся. Я так и сделал.
— Загадочная личность — этот… — послышался голос «братишки».
Любен злобно прошипел:
— Ш-ш! Заткнись! «Загадочная»…
Чушь собачья! Банальный ловкач! Подсовывает мне задачки из учебника криминалистики… А ты, Анче[5], понимаешь, о чем я говорю, правда? Видела, как он схватил твою газету? Идиот!
Инспектор задал Юлии несколько ничего не значащих вопросов. Мне стало ясно, что это тоже уловка, часть метода. Через минуту мы вернулись в холл. Еще с порога инспектор обернулся к Слави — «братишке»:
— Вы провожали Игнатову?
— Анну? Да, я.
— До ее квартиры?
— Нет, не до квартиры, до типографии.
— Значит, вы вышли отсюда вместе, не так ли? Когда это было, в котором часу? И постарайтесь ответить как можно точнее.
— В двадцать два ноль-ноль.
— Браво! А теперь вспомните, когда вы были у типографии. Вы ведь сказали, что проводили Анну не до квартиры, а до типографии, верно?
— Да… Ну, наверно, было что-то около половины одиннадцатого или без четверти одиннадцать.
— Так. Примем за основу, что было это в двадцать два тридцать тире двадцать два сорок пять. Ладно. А сейчас, может, расскажете мне, о чем вы беседовали в течение этих тридцати — сорока пяти минут от дома до типографии?
— Ну, о чем могут беседовать молодой мужчина и женщина наедине в этот ясный, не теплый и не холодный…
— Холодный!
— Да, холодный весенний вечер…
— Откуда же мне знать? Со мной давно такого не было, я уже все забыл. Итак?…
— Очень сожалею, но я ничем не могу вам помочь.
— Вот как? Тогда, может быть, я помогу вам? Ну, например, не говорили ли вы о заграничных командировках, а? О Камеди Франсэз, Ла Скала, Фоли Бержер? О Венском лесе? Или о красивых — не теплых и не холодных — весенних вечерах, которые вы проведете на Ривьере, в Майами, на Гавайских островах? Вы, конечно, предпочитаете Ривьеру Золотым Пескам?
— Не понимаю, о чем вы…
— Понимаешь, понимаешь, милый мальчик! Все ты прекрасно понимаешь! Итак, я слушаю. И пожалуйста, без уверток. Никому они не принесут пользы, и тебе — меньше всего.
Слави, по-моему, даже успокоился, перевел дух и с какой-то смешной яростью ринулся на нас:
— Он мне навешал лапшу на уши, что уже ничего общего с ней не имеет! А она как настоящий овод — кусачая, и мне — ведь я ему все-таки брат — нужно было помочь ему. В общем, стать, так сказать, ширмой…
Анна резко вскочила с места:
— Врешь! Все ты врешь! Зачем вы слушаете его? Он же невменяемый!
— Нет, лапочка, я вполне вменяем! И ты не можешь отнять у меня права давать показания!
— Но при этом не забывай, что при даче показаний ложь или вымысел являются преступлением и караются законом!
— У меня нет никаких оснований лгать! И к тому же не такой я идиот…
— Мы слушаем вас, молодой человек!
— С удовольствием продолжаю. Итак, вечер был, как мы уже выяснили, чудесный. Мы приближались к парку Свободы. В небе светили миллионы низких весенних звезд…
— В весеннем небе не могут быть зимние или осенние звезды! — прервала его Анна. — Ты, видно, в школе был не мастак писать сочинения, а еще собираешься чем-то удивить людей!..
— Я удивляю их одной лишь искренностью.
— Это не так сложно для такого кретина, как ты!
— Во, язык журналистки! И все-таки я хотел бы продолжить, товарищ инспектор, можно? Только пусть меня не сбивают!
— Никто вас не будет сбивать. Может быть, вы, — инспектор обернулся ко мне, — может быть, вы запишете точно, по репликам его рассказ? А если нужно, включите этот магнитофончик…
