– Я был там, поэтому и говорю, что помню. Мы дислоцировались тогда еще в Джаве, так что нас сразу перебросили в район Тамарашени. Вас попытались зажать в горах авиация, но спустился туман, вашей группе удалось уйти. А сколько было участников?
– Всего девятнадцать.
– Достойно, – неожиданно ответил Иван. – Ничего не могу сказать.
– Михо говорил иначе, поскольку колонна состояла из контрактников того года призыва. Переброшенных откуда-то из Омска, кажется, – так же неожиданно ответил Бахва. – В группе он занимался вербовкой местного населения, в основном грузин, проживавших в захваченных вами районах. Помнишь, после этого случая в Тамарашени начался бунт? Можно сказать, это его рук дело.
– По тому, как бунт подавили, не думаю, что Михо был доволен результатом, – ответил Иван.
– Ты прав, – неожиданно вмешалась Манана. – Но даже Михо вынужден был принять войну таковой, какой она стала. Тогда, после изгнания грузин из Южной Осетии, у нас было принято решение раскачивать лодку в Абхазии. Нодар выучил абхазский, Михо и так его знал. Поскольку родом из Сухуми.
Бахва неприятно дернулся после упоминания о Сухуми. Оглянулся на Манану. Иван внимательно смотрел на обоих.
– Михо покинул Сухуми после первой войны с Абхазией. Вернее, его изгнали, как и всех грузин в те годы. Как он там жил, с кем, остались ли родственники, он не рассказывал. Он вообще был молчуном. И… человеком особым. Про него трудно сказать много. Он сам старался никому о себе не рассказывать, хотя и так понятно, какой камень лежал у него на груди.
– Как и у Нодара. Ему ведь тоже около сорока, и он хорошо помнил совсем другой мир, каким я, Манана, и тем более, Важа, не застали. И эти воспоминания, всегда мешали ему. Особенно на первых порах. Ведь так трудно осознать, что это уже не одна страна, не один народ, а совсем разные государства, давно ставшие не только независимыми, но друг друга ненавидящие. Настолько, что решились воевать. И заставили пойти на войну всех нас. Даже его, давно уже москвича, – вмешался Бахва, неожиданно почувствовавший странную легкость этого разговора. Вот сейчас он может говорить с пленным русским обо всем и обо всех. Просто потому, что скорее всего, его расстреляют в Кутаиси. Как расстреливают большинство «языков», дабы скрыть сами следы их пребывания на территории Грузии. Так что сейчас он как бы говорил со своей тенью, только во плоти. И оттого язык его развязался, прежняя скованность исчезла, он принялся рассказывать Ивану о себе, о Нодаре и Михо. Вспомнил, как в отряд пришел Важа, но сам молодой человек неожиданно резко ответил:
– О себе предпочитаю рассказывать сам. Я предпочту прогуляться, чем выслушивать ваши душеспасительные беседы, – он намеренно говорил на языке оккупантов, а после, развернувшись, стремительно вышел из землянки.
Некоторое время оставшиеся молчали. Наконец, установившуюся мертвенную тишину, неприятную всем троим, прервал Иван:
– Молодой еще. Напичкан пропагандой по самое не могу. Сразу видно.
– Ты прав, – заметил Бахва. – Он у нас один такой. Остальные имели свои мотивы придти. Наверное, самый весомый – Нодар. Я говорю «наверное», поскольку не знаю, что случилось с семьей Михо и была ли она у него хоть когда. И что с его родственниками. Вроде бы он рассказывал о брате, но что-то конкретное вытянуть из него мне не удалось.
– Интересно, – неожиданно заметил Иван, – как звали его брата?
– Гурам Джанашия, – Иван поднял брови удивленно. – Ты о нем слышал?
– Не знаю, много ли Джанаший в Сухуми, но… вроде один был.
– Ну и?
– В Сухуми я встречался с одним человеком, из ФСБ, который занимался пленными. Он работал под началом майора Джанашия, года два назад, пока тот был не погиб в теракте. Я не утверждаю… – Иван резко замолчал.
Манана с силой стукнула кулаком по спинке кровати. Брат поднялся порывисто и прошелся до двери. Хотел выйти на свежий воздух, но в последний момент передумал. Повернулся разом к пленному, подошел, и стремительно склонившись, вцепился в ворот рубашки, пытаясь его поднять.
– Ты ведь врешь, гад, ты ведь врешь, скажи, что ты врешь!
