Орлица Кавказа - страница 3

Сапожник пару кожаных башмаков сработал. Шапошник папаху сшил меховую. Добавили к гачагскому одеянию и золоченый пояс, — и это в пору, когда для бедняцких свадеб приходилось перекраивать то, что осталось с дедовских времен.

Собрал Наби все это в узелок, приторочил к седлу, сел на серого коня и с дюжиной удальцов прискакал в селение Айин, к Аллахвер-ди.

— А где винтовка?

— Вот тебе и айналы! — Наби положил поверх узелка винтовку, полный патронташ и кинжал…

Аллахверди не стал ложиться спать — всю ночь готовился в опасную дорогу в Гёрус. Как с такой ношей отвести от себя подозрение властей? «Ну, положим, одежду спрячу в большой хурд-жин. А винтовку куда? Не полено, не посох…»Долго голову ломал и завернул винтовку в кусок ткани. И опять неладно. «Нет, заметят… Скажут, что, мол, за пестрая штуковина такая… Недаром говорят, осторожность — мудрость игита[4]…» И решил Аллахверди сложить все в мешок, засыпать углем и повезти в Гёрус, вроде бы к тамошним кузнецам.

Навьючил он на коня пару мешков, а хурджин и ружье между ними приладил, и сверху старой попоной прикрыл. Жена Аллахверди, Хатун, обычно ровная, рассудительная, тут всполошилась:

— Аллахверди, видать, ты своей рукой свой же дом решил порушить? Уж больно расхрабрился.

— Если друг в беде…

— Слишком ты разошелся, — Хатун дала волю накипевшей досаде. — То у тебя жандармы ночуют, то с гачагами якшаешься.

— Наби — не чужой. Свой человек.

— Свой — так пусть у своего очага и греется, а нашего не гасит.

— Не погаснет очаг, если светит верному другу.

— Растопчут его…

— Подадимся в горы — и там распалим свой огонь…

— Значит, за гачагами увяжемся.

— Кто насквозь промок — тому зачем воды бояться.

— А я вот боюсь. О спасении души думать надо, в Кербелу паломничество совершить, а не с гачагами мыкаться по горам, по долам.

— А Хаджар? — сурово вскинулся высоченный, плечистый Аллахверди. — А Хаджар как же?

— Ничего ей не сделается, Хаджар. Уж такой она уродилась. Мать у нее, должно, с волчьим сердцем была[5].

— Не с волчьим сердцем, а львиным.

— Ну, пусть… Только не всем дано быть Хаджар.

— Вот я и говорю: за таких можно и костьми лечь.

— То-то тебе не терпится буйную голову сложить, — сказала Хатун с досадой.

— В дружбе так — лучше убиться, чем отступиться. Самое скверное — друга в беде оставить!

Дрогнула Хатун, слезы в глаза, в голосе боль:

— Ну, уж если дело до того дойдет, и я в Кербелу не отправлюсь, с тобой останусь.

— У Наби — Хаджар, у меня — ты!

— Двум смертям не бывать, а одной — не миновать… Одна у нас жизнь, одна смерть. Хоть Мовлу внизу, а наш Айин — наверху, в горах!..

Хаджар, заполучив через Лейсана инструмент в «посылке» Аллахверди, стала потихоньку, по ночам разрывать земляной пол камеры, а извлеченную землю прятала по углам, укладывала и утрамбовывала до невероятной гладкости. Не могла же она сидеть сложа руки и дожидаться, когда ее в оковах и кандалах, под лязг и звон цепей, под казачьим конвоем погонят в Сибирь… Побег! Во что бы то ни стало! Здесь не удастся — сбежит из сибирской глуши. О том, чтобы руки на себя наложить, как она недавно сгоряча сказала Лейсану, и мыслей не было. Вырваться, выжить, бороться! Ей и самой было стыдно те слова вспоминать. Корила себя, казнилась и всю злость и силу вкладывала в подкоп, за который принялась. Работала ловко, дерзко, хладнокровно. Все напряглось- и мысль, и руки. И, втягиваясь в работу, крепла духом. Нельзя терять голову, нельзя. Она знала, что человеку, который пошел против самого всесильного царя, человеку, который сражается с царским воинством, мало быть сильным и храбрым, надо действовать с умом, расчетливо и трезво. Все взвесить, все предусмотреть. Иначе и самый разудалый удалец в пропасть угодит, пропадет зазря. А перед народом, перед округой, перед ашыгами, слагающими сказ под певучий саз не в пропасть падать, а грудью с врагом биться, кишки ему выпустить надобно. И уж коли назвался гачагом, бей недруга в горах, сражайся до последнего, даже в темнице. Иначе станут ли о тебе песни слагать?

Хаджар продолжала умело и проворно делать подкоп. И постепенно избавлялась от безысходности, от тоски одиночества, чем дальше копала, тем больше сил становилось. Вроде, не она одна крушила-кромсала пол каземата, а с друзьями вместе. И разве эта сила, этот дух не сильнее охранников, караульных, казаков, солдат, глядящих в оба, стоящих начеку вокруг тюрьмы? И как Хаджар ощущала вражье кольцо, так и чувствовала опору за этим кольцом, да и в самих стенах, рядом был Лейсан Наджаф-оглы, и их добровольный связной — Аллахверди, и сотни, тысячи других… И хоть невелик был числом отряд Наби — Хаджар, но был велик силой, на которую он опирался, неодолимой силой, имя которой — народ.