Заручившись согласием, Томас не спешил уходить, чтобы не показалось, что он совершил выгодную сделку. И только почувствовав, что Айкануш, если и не согласна участвовать в организации побега, то согласна завтра продолжить об этом беседу уже в присутствии Карапета, стал прощаться.
Айкануш быстро усвоила правила предосторожности. Она не спеша задула свечу, вышла из хижины, постояла немного, и вернувшись, подтолкнула к двери Томаса. Сделав шаг он почувствовал сильный удар в голову, рухнул, ударился виском о дубовый пень и потерял сознание.
Глава восьмая
Нарастающее с каждым днем движение повстанцев нарушило привычный уклад господской жизни. В государственных учреждениях, богатых особняках поселилось гнетущее чувство тревожного ожидания и страха, прерываемое приступами нервозного веселья. Страх ощущался во всем: в скачущих по всем дорогам военных курьерах с депешами, большей частью бесполезными, в лихорадочно составленных грозных распоряжениях начальства, которые никто не думал выполнять, в бестолковой толкотне имперских войск, согнанных для подавления бунта.
И если разгоравшийся огонь мятежа согревал сердца простых людей, объединял бедноту, даже далекую от повстанческих отрядов, если ашыги складывали о Гачаге Наби светлые песни, то в верхах восстание породило распри, вражду, интриги и доносы. Ни о судьбах своего Отечества, ни о причинах восстания, ни тем более о тяжелой судьбе простолюдинов правители Кавказа, кичившиеся своей дворянской родословной, говорившие на приемах о свободолюбивых идеях, всерьез не задумывались. Инстинкт самосохранения побуждал их любой ценой защищать собственные интересы, искать и находить в любых мерах, принятых против бунтовщиков, мотивы, угрожающие им самим.
Генерал-губернатор Гянджи, дородный мужчина военной выправки, начинающий уже полнеть и лысеть, любил и умел пожить в свое удовольствие; он был хлебосолен, его приемы, обеды и балы подкупали не столько изысканностью, сколько щедростью; отношение к людям, снисходительное и рассеянно-внимательное, очаровывало с первых минут знакомства. Генерал не был лишен артистизма и потому, наверно, привязался к кавказскому краю, по-своему полюбил его; довольно сносно выучился азербайджанскому языку и был, если не ценителем, то поклонником восточной поэзии, особенно в той ее части, которая несла философию одного счастливого мгновения в этом преходящем и печальном мире.
Что касается службы - генерал предпочитал не заниматься ею вовсе, будучи уверен, что, как человеческие взаимоотношения, так и дела государственные, складываются сами по себе, движутся по каким-то своим законам, и вмешиваться в них, все равно, что наживать себе лишние хлопоты и лишних врагов. Ни того, ни другого он не желал. И если ввел* все же в правило ежедневные утренние доклады разного люда, местных беков, чиновников, купцов и доносчиков, то с единственной целью - быть в курсе скандальных событий и одним из первых узнавать, скажем, пикантные подробности какой-нибудь.,, любовной истории. А их в провинции всегда много, не самих "историй, а пикантных подробностей.
Единственным чувством, которое он испытывал к народу, вынужденному взяться за оружие, к этому таинственному предводителю Гачагу Наби, урожденному Ало-оглы, было глухое, тягостное раздражение. Последние события выбили генерала из колеи, лишили привычного удовольствия безмятежности, и он стал ненавидеть бунтовщиков, все, что с ними связано. Нервное напряжение вселило в губернатора ожидание чего-то неприятного, какого-нибудь, как он выражался, глупого реверанса судьбы.
Ожидание не обмануло. Его требовали к себе наместник и сам министр внутренних дел. Конечно, совсем не для того, чтобы повесить на шею Владимира. Выбрал-таки момент наместник, чтобы сделать выпад! Господи, неужели же он и вправду думает, что можно польстится на его супругу, тощую, как жердь, манерную, как институтка, попавшая в столичный пансионат из Тверской губернии.
В жизни губернатора почти не было людей, которых он не любил, но случалось, что неприязнь к кому-нибудь рождалась в нем сразу и уже бесповоротно. В наместнике все казалось неприятным: старческая черепашья кожа, сухое подвижное тело, его поминутное "голубчик", и особенно было неприятным явное превосходство ума, в чем генерал себе, разумеется, не признавался.
