Гачагу Наби предстояло одеться в неприметную одежду стражника Карапета и стать неузнаваемым. Эта мерзкая казенная форма должна послужить ему как бы шапкой-невидимкой. Белая холщовая рубаха-гимнастерка навыпуск - самая важная часть этого дурацкого наряда. Потому что в рукаве ее всего удобнее спрятать любимый лезгинский клинок. О, этот кинжал многого стоит! Он не мечет громы и молнии, как верное ружье джигита, не пугает врага, как кривая шашка, высоко занесенная в не знающей пощады руке, но он настигает жертву точно и неотвратимо, так, что и вскрикнуть та не успеет, разве что испустить слабый стон, медленно сползая на пол по холодной каменной стене, после себя оставляя на ней широкую полосу дымящейся крови.
Самое печальное то, что Гачагу Наби предстояло на время расстаться со своей папахой. Если бы ему рассказали об этом раньше, Ало-оглы только улыбнулся, потому что такое - совершенно невозможно. Папаха - это честь мужчины. Рискуя жизнью, храбрый и любящий сын проберется в стан врагов, чтобы выкрасть папаху убитого вчера в перестрелке отца, и побежит назад, петляя под пулями, прикрывая добычу своим телом. Потому что, если не досталась врагу папаха главы рода - честь его спасена... Но в папахе Гачага как превратиться в тюремного сторожа? Нет, что делать - придется и этим пожертвовать...
Вперед, Гачаг Наби, вперед! Затяни свои любимые строки из самых дорогих тебе напевов. Хочешь - пой тихо, вполголоса, а еще лучше - звонко, как это делал Кёроглу, собираясь на подвиг!
Расступитесь и горы, и скалы, скорей! Соберитесь ночные шакалы, скорей! Твари гнусные, с жадным оскалом - скорей! Ханских прихвостней шлет вам к столу Кёроглу.
Глава семьдесят первая
Необыкновенная, волнующая весть разнеслась вдруг по гёрусскому острогу. Никто, конечно, не знал точно, но все передавали из уст в уста, как вполне достоверное, что сам генерал-губернатор гянджинский собственной персоной намеревается посетить каземат.
Вот и поди, узнай, как рождаются и как расходятся слухи. Надо полагать, что единственный, кто знал достоверно, так это новый начальник тюрьмы Татарыбек, который никак не желал, чтобы известие сие стало общим достоянием. Тем не менее, об этом вскоре знали все, вплоть до узников, содержащихся в одиночках и карцерах, надежно, казалось бы, отделенных от всего окружающего мира толстыми стенами.
Естественно, что каждый толковал это неожиданное событие по-своему. Один говорил с уверенностью, что дело, мол, в том, что до батюшки-царя стали очень уж часто доходить жалобы о том, какие злодейства творятся в этом ужасном гёрусском каземате; другие убеждали его в том, что тюрьма здесь ни при чем, смотреть надо шире - царь узнал, что правосудие вообще покинуло этот некогда благословенный край, что судьи за солидную мзду осуждают правых и оправдывают виновных; что беки и ханы совсем с ума посходили и творят над своими подданными безнаказанно самые ужасные злодейства, призывая лжесвидетелей каждый раз, когда им только мизинцем погрозит закон, считающий себя беспристрастным.
Но третьи объясняли по-своему, что, дескать, не станет царь вступаться за нас, которые не более, чем букашки у его ног. Но вот стало доходить до него в Петербург, что царские земли разворованы, что каждый помещик норовит прирезать себе кусок зеленого луга от казны, урвать делянку леса или край поля... Так что государевых земель скоро вовсе в округе не останется.
И мало кому приходило в голову, что даже большие власти не могут понять, что же такое стряслось с Зангезуром, почему вышел из повиновения народ, почему он так прославляет разбойников и оборванцев?
Но мудрецы, которые все-таки до этого додумались, не спешили делиться своими догадками с остальными. Они вели между собой степенные неторопливые разговоры, в которых соглашались с царем, отцом нашим, обеспокоенным, наконец, тем, что дымы сожженных селений окутали темной шапкой некогда счастливую землю, и даже из Ирана, из-за границы, можно разглядеть их в хорошую погоду. Царь - наша защита, наш заступник перед людьми и богом. Вот он и послал сюда генерал-губернатора, велел ему, чтобы разобрался, чтобы прекратил безобразия, из-за которых поток слезами писанных челобитных и жалоб заполнил необъятные кладовые соответствующих ведомств и департаментов в далеком Петербурге.
