Атмосфера митинга до боли напоминала Любе декабрьский Марш несогласных, но Виталик, для которого это было первое крупное политическое мероприятие после освобождения, нервно озирался по сторонам и щёлкал костяшками пальцев, замечая враждебные флаги и транспаранты.
— Давай пойдём отсюда, — сказал он Любе.
Девушка тоже оглядывалась кругом, но она искала журналиста Грея и не находила его в толпе, за металлоискателями достаточно жидкой, чтобы не потерять человека.
— Может, постоим ещё?
— Пойдём, — повторил Виталик настойчивее, — я не вижу, что нам тут делать. Это не наш праздник. К тому же тут явно будут задерживать, а я не хочу таскать каштаны из огня для Маркина. И вообще, для чужих.
Они стали пробираться к выходу.
— Для чужих, — задумчиво повторила Люба, когда они спускались в метро, — чужие… Как точно сказано. Удивительно — самые точные определения рождаются вот так случайно. Чужие…
— Чисто вражеский митинг, — отозвался Виталик. — Поганое чувство и впечатление отвратительное.
— Я хотела найти журналиста Мартина, — сказала Люба, словно оправдываясь, — а его нету.
— Ну, на нет и суда нет, — ответил Виталик.
Только вечером, посмотрев новости, они узнают, что ушли с площади примерно за пять минут до начала задержаний.
Зазвонил мобильный телефон, и Люба остановилась на ступеньках перед турникетами метро, чтобы шум поездов не так мешал ей разговаривать. Следом за ней остановился и Виталик.
Звонила Ксения Алексеевна, чтобы сказать дочери, что на их адрес пришло последнее тюремное письмо Виталика на её имя.
— Как приедешь, заберёшь, — сказала она.
— Хорошо, мама, может, даже сегодня, — ответила Люба и, когда связь разъединилась, обратилась уже к Виталику, — я тогда сейчас съезжу к маме и вечером вернусь.
— Давай, — кивнул он.
Они вместе доехали до «Курской», где Виталик вышел из вагона и направился на Люблинскую линию.
Войдя в подъезд он привычно повернул ключ в замке почтового ящика.
Белый конверт с красным штампом тюремной цензуры, исписанный шариковой ручкой его собственным почерком, выпал ему в руки.
От кого: Нецветова Виталия Георгиевича, 127055, г. Москва, ул. Новослободская, д. 45, ИЗ-77/2.
Кому: Нецветовой Ларисе Викторовне, г. Москва…
Непослушными руками Виталик вскрыл конверт, и взгляд его упал на выведенные его рукой несколько недель назад строчки.
Скупая слеза скатилась по щеке и упала на тетрадный листок. Виталик обернулся, но в подъезде никого не было. Он сжал пальцами конверт, и ноги сами понесли его вверх по лестнице, к дверям пустой квартиры.
«Мама, если ты помнишь, я когда-то спрашивал, почему ты не уходишь из школы. В тюрьме я встретил человека, благодаря которому мне удалось это понять. Спасибо тебе за всё, и, знаешь, мне сейчас кажется, что ты действительно научила меня жизни и дала мне то, чего этому человеку не хватило…»
Лариса Викторовна Нецветова так и не успела прочитать эти слова.
Глава восемнадцатая. Чужие и свои
«Жизнь — не избирательный бюллетень, и никто никогда не сможет убрать из твоей жизни графу „против всех“, конечно, пока ты сама этого не захочешь».
Поднимаясь по ступеням и в десятый раз перечитывая письмо Виталика, Люба снова думала о том, как бывает сложно облечь мысль в словесную форму и как самые точные слова рождаются совершенно случайно.
Она открыла дверь ключом.
Виталик ходил взад-вперёд по квартире, скрестив руки на груди, и она сразу заметила, что он чем-то взбудоражен.
Люба не стала спрашивать, чем именно, и с кем он встречался, пока она ездила домой, рассудив, что захочет — расскажет сам.
Значит, у Виталика были какие-то дела, которыми он не считал нужным делиться, и девушка не стала расспрашивать.
Люба слишком берегла свои чувства к Виталику, чтобы посметь даже в мыслях унизить их пошлой ревностью.
Он начал разговор сам.
— Люба, — сказал он, — мне нужны деньги. Разумеется, в долг. Но на несколько месяцев.
— Много? — спросила она.
В ответ он назвал сумму, составлявшую его двух-трёхмесячный заработок.
Девушка задумалась.
— Может, с ребятами поговорить? — предложила она.
— Нет, — оборвал Виталик, — ребята — это отдельно… Столько, сколько я сказал — это лично от меня… Лично мне. Надо найти. Потом всё верну, — короткие рубленые фразы выдавали его волнение.
