— Она идёт по самой середине осени. Всё будет хорошо, — сказал Виталик вслух и проснулся. Сон как рукой сняло.
Васильченко посмотрел на него, как на идиота.
Дверь совещательной комнаты распахнулась, отрезая пройденный этап жизни, и старшина присяжных заседателей поднялся на трибуну.
Он зачитывал решение коллегии, а сознание Виталика находилось в каком-то тумане, как будто он не понимал до конца, что это имеет прямое отношение к нему…
— Алексеев Борис Кириллович…
Виновен — восемь, невиновен — четыре…
Снисхождения не заслуживает…
— Васильченко Максим Александрович…
Виновен — семь, невиновен — пять…
Снисхождения не заслуживает…
— Журавлёв Николай Евгеньевич…
Виновен — восемь, невиновен — четыре…
Снисхождения не заслуживает…
Виталик смотрел, как его подельники, один за другим, опускали глаза в пол, как гасли огоньки надежды.
— Нецветов Виталий Георгиевич…
Виновен — шесть, невиновен — шесть…
Он даже не сразу понял, что произошло, когда все взгляды поворотились к нему, и ему потребовалось несколько десятков секунд, чтобы сообразить: голоса присяжных разделились поровну… Это трактовалось в его пользу и означало свободу. Свободу, в которую он не верил до конца, даже когда открывалась дверь клетки.
— Удачи тебе, — повернулся к нему на прощание Максим.
— Ребята, скорейшего вам… — растерянно отвечал Виталик, уже подталкиваемый конвоиром к выходу, своим остававшимся за решёткой подельникам.
Его ватные ноги делали первые свободные шаги по кафелю зала и коридора, Люба пыталась протиснуться к нему сквозь толпу рыдающих женщин, словно порываясь что-то ему сказать, а он не мог поднять взгляд и посмотреть им в глаза — единственный счастливчик среди их общего горя…
Толпа расступилась перед мужчиной средних лет в сером пиджаке.
— Виталий Георгиевич? — спросил он.
И только тут Виталика захлестнуло недоброе предчувствие.
— Да, а что?
— Очень сожалею, что вынужден омрачить Вам день Вашего законного оправдания… Меня зовут Морозов Николай Даниилович, я следователь Люблинской прокуратуры…
— И что? — чуть не закричал Виталик. — Меня оправдали! Только что! Присяжные! Хотите что-нибудь ещё навесить, да?
— Виталий Георгиевич, мне действительно жаль, но я должен сообщить Вам печальную весть, — сказал Морозов спокойно и терпеливо, — позавчера на Вашу квартиру было совершено разбойное нападение. Неизвестными преступниками убита Ваша мать, Лариса Викторовна Нецветова. Я приношу Вам свои соболезнования…
Глава шестнадцатая. Откровения
Татьяна Фёдоровна, соседка Нецветовых сверху, большую часть времени жила одна. Её дочь Надя, старше Виталика лет на пять, иногда «подбрасывала» матери своего трёхлетнего сына, но в основном обитала у очередного любовника, ни один из которых не задерживался в её жизни больше чем на полгода.
Когда Надя была моложе, про неё почти в открытую говорили, что она подрабатывает проституцией. Во всяком случае, во дворе, где рос Виталик, её обсуждали, не стесняясь в выражениях. Но это было давно, а сейчас Надя почти не появлялась в доме матери.
Татьяна Фёдоровна работала почтальоном и уходила из дома очень рано.
В то утро она вышла из квартиры в седьмом часу утра. На улице было ещё темно. Лифта в доме не было, и женщина осторожно спускалась по лестнице при свете тусклой лампочки под потолком.
Этажом ниже она заметила, что дверь в квартиру Ларисы Викторовны слегка приоткрыта, и луч света падает из-за двери на лестничную площадку.
Зная, что после ареста сына (а ведь говорила же она Ларисе — не доведёт его эта политика до добра!) соседка жила одна, Татьяна Фёдоровна обеспокоилась — не стало ли ей часом плохо, не нужна ли помощь?
Она осторожно позвонила в звонок, потом постучала в дверной косяк, но реакции не последовало, и тогда, поколебавшись, Татьяна Фёдоровна нажала на ручку, и незапертая дверь легко подалась вперёд.
Страшная картина предстала её взгляду.
На полу, в коридоре своей разгромленной квартиры, посреди перевёрнутой мебели, разбросанных книг и одежды, неестественно подвернув колено, лежала в луже крови Лариса Нецветова.
* * *
Убийство Нецветовой показалось следователю Морозову очень странным преступлением.
