Но, может быть, еще есть возможность спасти Ирину, решительно отказавшись от уже данных показаний? Заявив об их вынужденной лживости, чего бы такое заявление ни стоило. Но подобное заявление имело бы смысл при условии, что отказ от прежних показаний был бы зафиксирован в следственном деле, приложен к нему в виде письменного документа. Бумаги же включаются или не включаются в эти дела только по усмотрению самого следователя. Если даже допустить, что следователь вызвал бы к себе подследственного по его просьбе и позволил бы тому написать свой отказ, то потом он эту бумажку попросту уничтожил бы. Говорят, что когда-то в таких случаях вызывали прокурора. Но теперь НКВД прокуроров и на порог не пускает. Разве что в качестве арестованных.
Логическая машина мозга, отказавшая в ночь допроса, работала теперь безостановочно со всё возрастающей отчетливостью. Сжимая сознание в тиски отчаяния от чувства непоправимой ошибки, она часто ставила рассудок на самую грань крушения.
Шли дни. Трубников ни с кем не делился своим горем. Угрюмо и молчаливо он целыми днями сидел под стеной на скатке из своего пальто, упершись локтями в колени и подперев руками голову. Только Троцкий иногда украдкой поглядывал на него, горестно покачивал головой, да Певзнер печально смотрел своими тоскливыми глазами.
Через неделю Трубникова вызвали в следственный корпус в дневное время. Это могло означать только подписание двести шестой — акта об окончании следственного дела.
Оформлял этот акт молодой следователь с приятным лицом и каким-то сочувственным взглядом. На форменном бланке значилось, что Трубников, Алексей Дмитриевич, привлекается к уголовной ответственности по статье 58, пункты 1-а, 9,6, 11 и 7. Алексей Дмитриевич уже знал, что они означают. Он обвинялся в участии в контрреволюционной организации, шпионаже, диверсии и вредительстве. Недоумение вызвал только неизвестно откуда взявшийся пункт 1-а — измена Родине.
— Я не подпишу этого документа! — сказал Трубников.
— Почему? — спросил следователь.
— Потому, что я дал ложные показания и хочу отказаться от них.
— Это надо делать на суде, — тихо сказал следователь и громко добавил: — Этот документ означает лишь, что следствие по вашему делу закончено. Его подписание или не подписание ничего не меняет.
Похоже, этот чекист прав. Трубников поставил на бланке свою подпись.
— А какой суд будет рассматривать мое дело?
— Вероятно, Военный трибунал, — ответил молодой человек.
Алексей Дмитриевич ухватился за эту мысль. Конечно же! Он должен решительно и громогласно заявить на суде о лживости своих показаний. Каким бы ни был этот суд и какими бы ни были последствия. Теперь он хотел, чтобы суд над ним состоялся как можно скорее.
Однажды днем открылась дверь камеры и вошел человек, не похожий на обычных, только что арестованных новичков. Он был худой, заросший, но с наголо остриженной головой. Одет в рваный ватник, телогрейку и такие же ватные штаны. На ногах у арестанта было подобие каких-то опорок. Стоя на пороге с небольшим грязным мешком в руках, человек снял с головы изжеванную шапку-треух и сказал без обычной растерянности тюремных новоселов:
— Здравствуйте, товарищи!
— Здравствуйте, — ответили ему почти хором.
— Место свое я знаю, — сказал вошедший, садясь на крышку параши.
На вопросы он отвечал охотно и обстоятельно. Прежде всего, он не с воли, а из лесного лагеря под Архангельском. По специальности — инженер-силикатчик. Осужден за вредительство в промышленности строительных материалов почти год назад на пять лет ИТЛ. Писал многочисленные жалобы во многие инстанции. Наконец пришел ответ Верховного Суда: «Приговор отменить за мягкостью. Начать дело повторно со стадии предварительного следствия».
— Теперь лет пятнадцать влупят, — неожиданно заключил свой рассказ лагерник почти равнодушным тоном, будто речь шла о постороннем человеке.
— Значит, вы только навредили себе своими жалобами, — заметил кто-то.
— Не думаю, — ответил инженер. — Разве что ускорил пересмотр. Всех, кто был осужден до постановления об увеличении сроков, вызывают теперь под всякими предлогами на переследствие. Или шьют новое дело.
