Теперь режиссер имел совсем уж испуганный вид и виновато мигал. Его выручил бывший директор элеватора.
— Да что ты пристал к человеку? Это авторов пьесы хорошо бы посадить сюда… Для практики…
В обед Троцкий отдал Трубникову баланду режиссера, который еще не мог ее есть, и почти половину его хлеба. И опять Алексей Дмитриевич делал все машинально, как автомат. Съел все, что ему дали, выпил много воды. Все это молча. И снова уснул.
Ночью на щелканье кормушки, вызовы, хлопанье дверью он даже не просыпался. Во всяком случае, ни разу не поднял головы и не проявил к происходящему никакого интереса.
В этом состоянии полузабытья и какого-то свинцового бездумья прошло два дня. Истерзанный организм несколько окреп. Восстановилась и работоспособность мозга. Но она не несла с собой ничего, кроме новой душевной пытки. Чем больше размышлял Трубников о своем признании, которое он сделал под гипнозом страха за судьбу своих близких, тем больше приходил к выводу, что совершил непоправимую, роковую ошибку. Он не только не спас свою жену от ареста, но, кажется, сделал этот арест неотвратимым.
Как ни туманно представлял себе Алексей Дмитриевич механизм выхватывания людей органами, он знал теперь, что форма при этом неукоснительно соблюдается, как некий обязательный ритуал. На арест должно быть чье-то формальное постановление, прокурорская санкция. Должен быть ордер. Все это вовсе не означает соблюдения истинной законности, а представляет только ее видимость. Но эта чисто формальная процедура исключает для следователя те возможности, ссылки на которые подействовали на Трубникова как приставленный к горлу нож. Теперь становилось ясным, что этот нож — бутафорский.
Если ордера на арест Ирины не было, он и не мог бы появиться только по хотению следователя в ту же ночь. Если же этот ордер уже существовал, то он был выписан вне связи с поведением на следствии Трубникова. И тогда уже ничто не могло приостановить его действия.
Лживость следовательской угрозы была очевидна, лезла теперь в глаза. Только полной утратой способности к логическому мышлению можно объяснить его поведение в ту ночь. Но может быть следователь, преувеличив свои возможности, сгущал краски, представляя дело так, будто за упрямство мужа можно арестовать жену, пускай через какое-то время, необходимое для соблюдения формальностей? И опять трезвое размышление приводило к выводу, что такая санкция может быть мыслима только как акт мелкой мстительности со стороны следователя. Но сам он не имеет права на производство арестов. А со стороны тех, кто этим правом обладает, арест жены с целью усиления воздействия на мужа лишен логического обоснования. Такой прием мог быть полезен, имей он демонстративный, откровенный характер. Но тогда беззаконие надо было бы назвать своим именем. А это делается только иногда, с глазу на глаз с подследственным, неофициальным образом. И очередному упрямцу опять ничего нельзя будет предъявить, кроме голословной угрозы. Но для такой угрозы вовсе не нужно реального ареста близкого человека.
Не может быть арест таких людей и условным: «Признаешься — выпустим твою жену, отца, мать, не признаешься — сгноим в тюрьме». Этого нельзя сделать, во-первых, потому, что такая условность также означала бы официальное признание полного отсутствия закона, и потому, во-вторых, что аресты носят необратимый характер. Судьба подлежащего аресту человека решена окончательно. Даже пробывших здесь самое короткое время отпускать нельзя. Они успевают узнать слишком много.
Выходило, что Трубников был сбит логически совсем слабым ударом, нанесенным, правда, после рассчитанного подавления его мысли и воли. И при этом не только нарушил принцип — соблюдать честь, жертвуя всем остальным, но ничего и никого не спас.
Более того. Сопоставление фактов подтверждало вывод, что аресты жен и близких людей находятся не в обратной, а в прямой зависимости от податливости арестованных на следствии. Алексей Дмитриевич знал, что жены многих его сотрудников по институту арестованы именно после того, как их мужья стали на путь помощи следствию. Та же фрау Марта, жена Гюнтера. Он знал ее еще миловидной белокурой фрейлин, забегавшей к своему Рудольфу в лабораторию Гохшуле.
