С вялым, автоматическим любопытством Алексей Дмитриевич прочел несколько строк, показанных ему издали. В них Гюнтер писал о своем, якобы инсценированном участии в сопротивлении фашистскому перевороту. Эта инсценировка была ему нужна, чтобы разыграть потом роль преследуемого, ищущего спасения на территории СССР. В конце каждой страницы показаний Гюнтера и Ефремова стояли их подписи. Энкавэдэшники щеголяли безукоризненным оформлением материалов.
— Как видите, мы располагаем достаточными данными, чтобы осудить вас и без вашего признания, — сказал следователь, закрывая папку, — и это далеко не всё, что мы можем собрать против вас.
— Зачем же вам еще и мои показания?
— Чтобы исключить возможность даже самой маловероятной ошибки.
Алексей Дмитриевич посмотрел в лицо следователя, ожидая увидеть на нем выражение насмешливого издевательства. Но его не было. Инквизиторское лицемерие стало, вероятно, второй натурой этого человека. Мучительно непонятна и вся эта возня, изматывающая, видимо, и самих энкавэдэшников. Часть неугодных режиму людей они ссылают и казнят, почти не разыгрывая кощунственную и мрачную комедию следствия и суда. Не проще ли было бы поступить так и в отношении всех остальных?
Но если Трубников не прочел насмешки на лице следователя, то следователь в выражении лица Трубникова ее заметил. Он поднялся из-за стола. Нервно прошелся по комнате. Остановился перед стулом, на котором сидел допрашиваемый.
— И главное, — он старался смягчить слишком очевидный алогизм своего ответа, и его голос зазвучал почти доверительно, — мы хотим иметь повод для смягчения вашей участи. Не только сохранить вам жизнь, но и вернуть к научной работе. Может быть, не сразу…
Трубников молчал. Всё разыгрывалось, как по нотам. Алексей Дмитриевич знал и об этом варианте унылого и не очень умного спектакля. Научная работа — приманка для таких как он.
— Вот бумага. Садитесь и пишите! — Следователь положил несколько листов на столик недалеко от двери, на котором стояла чернильница и лежала ручка с пером.
— Мне нечего писать!
Шаги по кабинету стали более нервными. Выдержка, видимо, давалась следователю уже не без труда.
— Послушайте, Трубников, — в его голосе проскальзывали теперь и жесткие нотки. — у нас есть средства заставить заговорить даже таких, как вы. Но это может стоить вам здоровья и трудоспособности. А они еще нужны нам в профессоре Трубникове.
Последние слова прозвучали опять почти вкрадчиво. И особенный акцент был сделан на слове «профессор».
Любопытная логика у современных инквизиторов! Чтобы спасти работоспособность схваченных ими людей, от них требуется самооклеветание. А сделать это они должны под угрозой лишения жизни или, по крайней мере, работоспособности. Единственный глаз Трубникова смотрел на следователя с нескрываемой иронией. А тот шагал по кабинету, круто поворачиваясь на каблуках. Он явно терял терпение.
— Вы думаете, я не могу приказать отобрать ваше пальто сегодня же? — голос звучал теперь жестко и зло. — Вы знаете, во что превратится тогда для вас ваш бетонный топчан? И каким станет ваш карцер, когда он будет залит водой сплошь, как и полагается? Вам известно, что у четверых из пяти заключенных «мокрого» за две недели развивается острый ревматизм? В условиях тюрьмы это означает инвалидность или мучительную смерть. А мы можем держать вас в карцере столько времени, сколько найдем нужным. Сидите! В этом отношении нас никто не ограничивает…
Насчет времени, положим, он врет. Этим обожателям буквы закона зачем-то нужны его показания в том же духе, что показания Ефремова и Гюнтера. И притом как можно скорее. Иначе зачем бы нервничать этому раблезианскому пушистому коту? Но его угрозы усилить режим карцера вызывают тоскливое предчувствие безысходного и медленного страдания. Угроза избиением или расстрелом звучала бы куда менее страшно. Но Трубников сказал:
— Нет, я ничего не буду писать!
Сквозь досаду и раздражение на лице следователя проступило профессиональное любопытство. Так, вероятно, опытный вивисектор смотрит на свою жертву, поведение которой не соответствует установившейся норме. Он смотрел на Трубникова, что-то соображая, затем собрал со стола все бумаги, сунул их в железный шкаф, запер его и вышел из комнаты.
