Когда открывалась дверь, гул голосов из коридора был слышен особенно явственно. Там полным ходом шла работа конвейера лжи, как выразился в камере неглупый парень Троцкий. Камера с ее обитателями казалась теперь почти такой же далекой, как и воля.
А не за мордобойной ли командой пошел следователь?
Нет, конечно. Это явная чепуха. В кабинете есть телефон и сигнализация. А главное, вряд ли этот интеллигентный заплечных дел мастер будет повторять приемы хорька. От него следует ждать чего-то худшего…
Следователь вернулся почти сразу. Снова достал свои бумаги и уткнулся в них. За стеной, в соседнем кабинете, как заведенный, убого варьируя слова и интонации, следователь выкрикивал одну и ту же фразу: «Говорить будешь? Будешь говорить?..» В ответ слышалось невнятное бормотание.
В дверь постучали. Вошел высокий, совершенно седой старик с потухшими глазами на землисто-бледном лице. Старик казался совсем больным и дряхлым. Неужели это — Николай Кириллович Ефремов?
Вошедшего тоже, по-видимому, удивило и насторожило присутствие здесь второго арестованного, да еще такого пугающего вида.
— Здравствуйте! — он переводил испуганный и удивленный взгляд с Трубникова на следователя.
— Здравствуйте, Николай Кириллович!
Ефремов вздрогнул. На его постаревшем лице отобразилось смущение, сострадание, острая душевная боль и мучительный стыд.
— Алеша! Бедный вы мой…
Они смотрели друг на друга, почти не узнавая, хотя эти люди еще несколько недель назад вместе работали и рядом жили.
— Садитесь, Ефремов! — Приказ звучал грубо, почти как окрик.
Старик, шаркая ногами — прежде этого не было, — направился к одному из стульев под стеной.
— Не туда! — Следователь поставил стул посреди комнаты, почти напротив Трубникова.
Ефремов сел, понурясь и глядя в пол. Он уже понял, зачем его сюда привели. Следователь перелистывал свои папки.
— Я не стану тратить время на вопрос, знаете ли вы друг друга, — сказал он после короткого молчания, — и приступаю сразу к делу. Вот вы, Ефремов. Подтверждаете ли вы показания, собственноручно написанные вами вот здесь? — Следователь приподнял пухлое дело.
Ефремов понурился еще более, втянул голову в плечи, как бы ожидая удара, и молчал.
— Я вас спрашиваю! — Следователь крикнул повелительно и грубо.
— Подтверждаете ли вы свои показания о том, что сидящий перед вами Трубников был членом контрреволюционной организации ФТИ? — Ефремов вздрогнул и беззвучно пошевелил губами. Следователь хлопнул по папке ладонью.
— Не мямлите! Подтверждаете или нет?
— Говорите, Николай Кириллович, — сказал Трубников. — Мне теперь все равно…
— Подтверждаю… — Это скорее угадывалось по движению губ старика, чем слышалось. Он нервно дрожал. Совершенно белая голова подергивалась. Глаза остекленело глядели куда-то сквозь стену.
Не верилось, что еще недавно это был пожилой, но жизнерадостный и остроумный человек, с живыми глазами, которые казались еще веселее от контраста с пышной седой шевелюрой. Возмущения против его малодушного предательства больше не было. Оно сменилось острой, щемящей жалостью.
Следователь писал, видимо, вел протокол очной ставки.
— А вы, Трубников, признаете уличающие вас показания Ефремова?
— Нет!
— Значит, он клевещет на вас?
— Он говорит то, что вы заставили его говорить!
Глаза следователя недобро сверкнули:
— Вам известны слова Максима Горького: «Если враг не сдается, его уничтожают»?
Не знать этого было нельзя. Эти слова постоянно повторялись, примелькались на газетных полосах, лозунгах и плакатах.
— Мы не будем уничтожать Ефремова потому, что он прекратил сопротивление следствию и даже помогает нам.
«Стал на путь», — промелькнуло в голове у Алексея Дмитриевича.
— Он, вероятно, опять будет академиком. А вот вы, Трубников, своим упрямством лишаете нас возможности вас спасти. Возня с вами не может продолжаться до бесконечности. Скорее всего, уже завтра мы не примем от вас показаний, даже если вы будете умолять об этом. Вы уличены. И только полное признание вины может еще спасти вас. Признаете, что состояли в контрреволюционной организации?
Алексей Дмитриевич смотрел на жалкую, съежившуюся фигуру своего старого учителя и друга. Этот человек спасал себя. Но даже если допустить невероятное, что ему удалось сохранить год-два своей жизни, то сделал он это ценой бесчестья перед самим собой, моральной смерти и постоянных укоров совести.
