Знакомый полковник в отставке, ровесник покойного Дмитрия Алексеевича и такой же монархист и консерватор, заявил однажды, что место молодого дворянина не на тихих задворках бывшей империи, а в рядах защитников ее былой чести и славы. Мать испуганно старалась перевести разговор на другое. А что как кому-нибудь из этих стариков и впрямь удастся пробудить в Алеше беса безрассудного трубниковского героизма? Но этот бес вцепился в книги и машины. Когда-то она горевала по этому поводу, но теперь была скорее рада. Так хоть цел останется. Способности пожертвовать ради восстановления Империи единственным сыном она в себе не чувствовала.
Он и здесь, в мирной обстановке, умудрялся нарываться на смертельную опасность без всякой нужды. Однажды, возвращаясь с работы поздно ночью, Алексей услышал предупредительный свисток. Это полицейский приказывал ему свернуть с тротуара на мостовую, так как один из домов по улице подлежал в эту ночь особой охране. Трубников не знал этого и не обратил на свисток внимания, считая, что он относится не к нему. Охранник был мальчишка, слишком буквально понявший устав своей службы. Он неожиданно вырос перед Алексеем, заорав: «Руки вверх!» Всякий другой, испугался он или нет, подчинился бы требованию вооруженного постового. Но в Алеше сработал трубниковский бес, и он бросился на полицейского. Тот успел выстрелить. Пуля сбила с сумасшедшего кепку, а огонь выстрела опалил ему волосы. Но другого выстрела охранник произвести уже не успел. От удара по уху — Алексей обладал медвежьей силой — мальчишка откатился чуть ли не на середину мостовой. А его винтовку Трубников так хватил прикладом о каменную тумбу, что приклад переломился.
Тогда было много неприятностей. На допросе в комендатуре о причинах, побудивших его к нападению на пост, Алексей только и мог ответить, что дуло винтовки, внезапно появившееся перед его глазами, грубый окрик и перекошенное лицо солдата подействовали на него как сигнал к неуправляемым действиям. Трубников помнил еще, что момент вспышки бешеной ярости сопровождался изменением желтого света уличного фонаря на красноватый и мутный, будто перед глазами возникла пелена красного тумана.
Шло время. Газеты, прежде пророчившие неизбежный разгром большевиков цивилизованными войсками и печатавшие их изображения в виде бородатых мужиков в буденовках и с ножами в зубах, стали помещать такие изображения все реже. Теперь мрачные пророчества касались только неспособности этих мужиков восстановить разрушенное хозяйство России. Было ясно, что на военных фронтах большевики победили окончательно.
Алексею шел уже двадцать четвертый год, когда по его настоянию Трубниковы переехали в Германию.
Разоренная войной, придавленная репарациями, частично оккупированная, эта страна переживала тяжелую экономическую депрессию и была еще менее гостеприимна, чем провинциальная Эстония. Но здесь была высокоразвитая техника, знаменитая немецкая наука. К ним-то и стремился все эти годы Алексей Трубников, ни на минуту не оставивший мечты о продолжении образования и возвращении к любимым предметам.
Мать поначалу пыталась, хотя и робко, возражать против переезда в Германию. Она предпочла бы Францию, где было много русских эмигрантов, и среди них даже родственники. Старуху недавняя Империя Гогенцоллернов пугала, казалась совсем уж чужой и враждебной, а нужные Алеше заводы и институты нашлись бы, наверное, и во Франции… Но теперь ее мнение имело еще меньше веса, чем при покойном Трубникове-отце.
И вот Германия. Пасмурные лица. Еще нередки люди в полинялых шинелях, калеки на костылях, слепые в темных очках с дощечкой на груди — инвалид войны. Безработица, дороговизна, спекуляция. Побежденная страна, принявшая нелегкие условия Версальского мира. Надо обладать странным умом и характером, чтобы под укоризненные вздохи матери добиваться нового гражданства именно в ней.
Но с этим покончено. Теперь главное — приемные руководителей высших специальных школ, беседы с профессорами, деканами факультетов. Экзамены.
Но бессонные ночи Алексея и упорный труд над книгами не пропали даром. Его приняли в одну из знаменитых гохшуле
