Но его отец ошибался, ожидая найти здесь политическое затишье. Эстляндия бродила. Россия всегда была для эстонцев нелюбимой мачехой. А сейчас, с ослаблением центральной власти, сепаратистские и националистические настроения, особенно среди баронской и буржуазной верхушки, резко усилились. На всех русских смотрели косо. Больной царский чиновник и его семья не вызвали ни в ком ни симпатии, ни особого сочувствия. Трубниковы жили отчужденно и скудно, проедая небольшие сбережения, которые у них еще оставались. Пришлось продать и часть вещей.
Революционные элементы не дремали и здесь. Бунтовали крестьяне, требуя отобрать у баронов землю. В городах среди мастеровых действовали какие-то крайние революционеры-большевики, о которых было слышно и в Петрограде.
В октябре стало известно о падении правительства Керенского и его бегстве. Власть захватили именно эти большевики, которых Дмитрий Алексеевич считал самыми разнузданными и свирепыми политическими подонками. Оправдались худшие опасения. Снова обострилась болезнь сердца.
Через полтора месяца в Нарве была организована «Эстляндская коммуна». Коммунары пошли походом на Ревель. Весть об этом походе добила Дмитрия Алексеевича. Когда, не получая ответа на стук и заподозрив неладное, в его комнату решилась войти дочь, отец сидел в своем кресле в обычной понурой позе. Но его рука, свисавшая с подлокотника и продолжавшая сжимать скомканную газету, была уже так же холодна, как и этот подлокотник.
* * *
Вскоре пришли немецкие оккупанты. За ними английские. Эстляндия была превращена в один из прибалтийских буферов, долженствующих отделить европейский Запад от большевистской России — Эстонскую буржуазнодемократическую республику.
Трубниковы перебивались работой Алексея на заводах и в мастерских в качестве механика и случайными заработками его сестры. Ей удавалось иногда получить уроки французского языка в домах эстонских буржуйчиков. И хотя мода на иностранное языки — Эстония, видите ли, входила в семью европейских государств — непрерывно росла, это случалось не часто. Мешало Трубниковой плохое знание эстонского языка. Ее ученики плохо знали русский, а главное, не хотели им пользоваться. Тем не менее, Трубниковы жили, не продавая небогатые фамильные драгоценности. Мать не хотела расставаться с семейными реликвиями; сын считал, что время этих безделушек еще не пришло.
Теперь они жили на окраине Таллинна — так стал называться прежний Ревель — в маленьком домике, в котором снимали две комнатки. В меньшей из них, почти каморке, рослый молодой человек с хмурым лицом и черными от металла руками просиживал до глубокой ночи над книгами и чертежами. Комнатушка была завалена трудами по машиностроению и физике на русском и немецком языках. Лежали толстые словари, пособия по изучению немецкого языка и тетради с упражнениями. Алексей штудировал специальные предметы на уровне выпускных институтских курсов и усиленно изучал европейские языки, особенно немецкий.
В России шла гражданская война. Буржуазные газеты заполнялись то реляциями о победах над большевиками белогвардейцев, всевозможных националистов, белополяков, то сообщениями о большевистских зверствах и голоде в России. Выходило, что очередное сообщение о ее освобождении от большевиков снова оказывалось блефом или недоразумением. Это повторялось бесконечно, сбивчиво и путано. Среди немногочисленных русских знакомых были и такие, которые заходили к Трубниковым только для того, чтоб сообщить о новом, действительном или воображаемом походе Антанты против красных. Газеты писали, что в Совдепии люди вымирают от голода целыми губерниями. В Москве съели не только всех собак и ворон, но даже кошек и крыс, как французы в двенадцатом.
Если при таких разговорах случайно присутствовал Алексей, то он в эти разговоры не вступал. И никогда не высказывал никакой радости по поводу побед над красными. Кое-кому это даже казалось подозрительным. Тем более что молодой Трубников, если и нарушал иногда свою постоянную нелюдимость, то гораздо охотнее с механиками или электротехниками, чем с людьми своего круга.
