— Собирайся, быстро! — сказал второй, ожидавший конца всей этой процедуры.
Одной рукой — другой он поддерживал брюки — Рафаил Львович завернул вместе табак, белье и хлеб и, прижимая распадающийся ком к животу, в сопровождении конвоира поплелся к выходу.
— В двадцать вторую! — крикнул дежурный им вслед.
Через грязные стекла двух полуподвальных окон тюремной дежурки уже вырисовывались толстые прутья решеток. Тут окна не были заставлены щитами, и за ними брезжило хмурое утро ранней весны.
В назначении этого коридора никаких сомнений, даже у новичка-арестанта, возникнуть не могло. На массивных дверях были и тяжелые засовы с висячими амбарными замками, и глазки с отодвигающимися заслонками. В середине каждой двери было прорезано закрывающееся на задвижку оконце с полочкой перед ним. Выше, на жестяной таблице, чернел крупный, четкий номер. В коридоре было грязно, полутемно, разило запахом уборной, прокисшей пищи и еще чего-то, напоминающего запах прелого белья.
Подошел человек в помятой форме и со связкой ключей в руках. Надзиратель — догадался арестованный. Человек с ключами открыл дверь под номером 22. В лицо Рафаилу Львовичу ударил теплый, густой, какой-то тухлый воздух, по сравнению с которым даже спертый воздух коридора казался свежим. Камера была маленькая, как чулан, не более четырех шагов в длину и двух с небольшим в ширину. Мебели никакой не было. На цементном полу, закрывая его сплошь своими телами, лежали полуголые люди. Они лежали так плотно, что тот, который занимал место у самого порога и был притиснут к двери камеры, оказался наполовину вытесненным в коридор, как только эта дверь открылась. Испуганно озираясь на надзирателя, заключенный силился снова убраться за свой порог, но не мог. Спрессованная масса тел на полу расширилась мгновенно, как сжатый пласт резины.
Рафаил Львович невольно отпрянул от входа в вонючий чулан, людские тела в котором напоминали сардины, уложенные в консервную банку. Он не раз уже сегодня поражался худшему там, где ожидал встретить очень плохое. Но то, что он увидел сейчас, превосходило самое худшее. Оно было ужасным почти до неправдоподобия. Арестованный растерянно оглянулся на своего сонного провожатого. Однако тот равнодушно подтолкнул его к месту за порогом камеры, где на маленький треугольник пола расползающейся массе тел не давала проникнуть чугунная бадья. Затем надзиратель нажал дверью на Рафаила Львовича и скорчившегося на полу переднего арестанта, как нажимают крышкой чемодана на переполнившее его белье. Буханье тяжелой двери слилось с лязгом ее засова. Не имея возможности из-за спадающих брюк балансировать руками, новый жилец камеры едва не упал на лежавших внизу людей.
— С допроса или подсадка? — спросил, не оборачиваясь, кто-то из тех, кто лежал спиной к двери.
— Подсадка, — ответил ему другой. — Теперь нашего полку уже двадцать один человек.
— Эх, мать их… Толстый небось?
— Да нет, вроде не очень.
— Садитесь на парашу, — сказал человек, лежавший к этой параше почти вплотную — до подъема не выстоите, да и мешать будете.
Рафаил Львович не понял, чему он может мешать. Однако стоять на ногах он действительно почти уже не мог. Мутило от жары и духоты. Преодолевая омерзение, Белокриницкий опустился на деревянную крышку бадьи.
Прислонясь спиной к двери с нескладным свертком на коленях, новый арестант сидел, тупо глядя на скопление туловищ, голов, рук и ног на полу камеры. Ни лиц, ни отдельных людей он не различал. Тусклая, запиленная лампочка под потолком скудно освещала обшарпанные стены бетонного мешка и квадратное зарешеченное оконце, за грязными стеклами которого рыжело железо. «То самое», — подсказывала слабеющему сознанию не в меру услужливая память. Вскоре окно начало множиться, превращаясь в ряд ржавых прямоугольников на серой стене. Затем эти прямоугольники уже привычно превратились в паучьи глаза. Снова ячеистая паутина душила Рафаила Львовича, но теперь не только его одного. Она сжимала в бесформенный ком огромную массу людей, превращая их в скопление изуродованных тел. Тела нестерпимо дурно пахли, мешая не только видеть, но и понимать окружающее, вонь притупляла сознание, как будто под черепную коробку кто-то набивал все более толстый слой ваты. Сквозь нее некоторое время слышались только чьи-то грубые окрики, какие-то звонки, железный лязг, постепенно становившийся все слабее. Было что-то знакомое в этой прогрессирующей тупости, как-то связанной с острым, удушливым запахом. Ну, конечно! Что-то подобное Белокриницкий уже ощущал в детстве, лежа под маской с хлороформом, когда ему вправляли вывихнутый сустав. Только тогда кто-то рядом еще монотонно считал. Счет, помнится, оборвался где-то после восьмидесяти. Этот счет, однако, не главное. Главное — маска… Сквозь сгущающуюся мглу вспыхнула какая-то красочная точка. Последним усилием удалось разобрать, что это пятиконечная звезда на чьей-то буденовке.
