В коридоре длинно задребезжал звонок. И почти сразу же открылось оконце в двери.
— Подъем! — крикнул надзиратель, видимо, не уверенный в достаточности общего сигнала.
Невыспавшиеся, с затекшими конечностями, угрюмые люди медленно поднимались с пола. Не одеваясь, они скатывали свои вещи и садились на них. Одни низко, почти по-турецки, другие чуть повыше, поджав колени чуть ли не к самому подбородку и обхватив их руками. Никакие иные позы из-за недостатка места здесь не были возможны.
— Раздевайтесь и вы, складывайте вещи, — сказал Белокриницкому все тот же благожелательный сосед. — Ваше место, правда, у параши, — он сделал рукой жест сожаления, — закон тюрьмы…
Под стеной несколько человек возились с тем, кто так беспробудно спал на телах своих соседей. Не просыпался этот человек и теперь. От сильных встряхиваний за плечи он только чуть приоткрывал глаза и немного приподнимал голову. Но веки тут же смыкались опять, а голова снова падала на грудь. Его похлопывали по лицу смоченной в воде рубашкой, но вода была теплая и помогала мало.
— Что с ним? — спросил у соседа Рафаил Львович.
— Четверо суток на конвейере простоял, — непонятно ответил тот.
Кушнарев тоже уже сидел, но все время засыпал, наваливаясь на плечи сидящих рядом. «Надзиратель смотрит!» — испуганным шепотом предупредили его, толкая в бок. Он тоже испуганно, почти не мигая, уставился на застекленный глазок двери.
Среди многого, о чем передумал Белокриницкий, сидя ночью в своем шкафу, у него промелькнула мысль, что в предстоящем сидении в тюрьме есть и своя хорошая сторона. Вот уж когда он отоспится после беспокойной работы и вечного недосыпания из-за вызовов на аварии и ночных звонков! Оказалось, что и эта мысль находилась в той же цепи наивных представлений о тюремном заключении, вызванных чтением старой литературы. Нынешняя тюрьма, по-видимому, и отдаленно не была повторением тюрьмы дореволюционной. Пропагандистский шум о свирепости царизма сочетался с карательной практикой, по сравнению с которой эта свирепость показалась бы почти благодушием.
Лучшее место во всякой тюремной камере — у окна, худшее — у параши. По извечному тюремному закону тот, кто пришел в камеру последним, садится на худшее место и по мере смены ее населения продвигается к окну.
Уже несколько месяцев арестованных во внутренней тюрьме НКВД не водили в баню, не стригли и не брили. Вероятно, потому, что при всем размахе строительства резиденции нынешнего областного управления этого наркомата, первоначально задуманной как республиканской, она снова отстала от требований жизни. Небольшие душевые внутренней просто не могли справиться с санобработкой при нынешней перегрузке тюрьмы.
Поэтому чем дальше сидел заключенный от входа в камеру, тем длиннее у него была борода, лохматее волосы, а цвет нижней рубахи все больше приближался к грязно-бурому.
Время является основным фактором мучительства, когда мучают лишением свободы. Последствия этого мучительства пропорциональны времени, хотя и далеко не в прямой зависимости. Однако в переполненных тюремных камерах из-за близости к бадье с нечистотами хуже всех приходилось теперь новичкам.
В годы разрухи Рафаилу Львовичу часто случалось видеть беспризорных, ночующих в общественных уборных. Вспоминая об этом, он всегда содрогался от чувства острой жалости, смешанного с омерзением. Но сейчас он с радостью обменял бы свое теперешнее место у параши на угол в привокзальной уборной. Там разило карболкой, но воздух был все же чище, чем здесь. К месту у желоба, которое облюбовывали беспризорные, никто из посетителей не подходил. И главное, ночлежники могли выйти из своей клоаки на свежий воздух когда хотели.
Заключенный же, сидящий у параши, прижат к зловонной бадье круглые сутки. Крышку этой бадьи снимают по надобности каждые несколько минут даже ночью. Его нередко задевают этой крышкой, на него, по неловкости, наступают. И хотя Белокриницкий сидел к параше спиной, чтобы хоть на несколько сантиметров быть подальше от источников острой вони, в первые дни у него часто мутилось в голове. По своей мерзостности место у бадьи для нечистот в переполненных тюремных камерах было сравнимо разве только с гноищем библейского Иова. Но через него неизбежно проходил каждый, попавший в эту тюрьму. Жизнь заключенных была мучительной и уродливо искаженной во всех своих проявлениях, но крайне напряженной и цепкой. Как бывает почти всегда, когда человеческий организм и человеческая психика подвергаются испытанию на выносливость и прочность, пределы этих качеств оказывались гораздо выше тех, которые можно было предполагать.
