Многие из заключенных требовали личного свидания с прокурором, в том числе нередко и с прокурором по надзору за местами заключения. Корневу очень хотелось поговорить хотя бы с некоторыми из них. Смешно сказать, он еще ни разу не был в настоящей тюрьме и не видел настоящего преступника! Но старшие товарищи по работе его благоразумно от этого отговаривали. Всему свое время. Сейчас посещение тюрьмы работником прокуратуры может повлечь неудовольствие органов, облеченных почти неограниченной и практически бесконтрольной властью. Корнева возмущало такое пресмыкательство перед этими органами представителей закона. Они были по существу его предателями, робкие, серенькие чинуши, дрожащие за свое существованьице! Но он покамест крепился.
Сотрудники областной прокуратуры на уровне прокуроров и их помощников ежедневно по очереди дежурили у окна справок, в котором родственникам арестованных сообщались о них некоторые сведения. Каждое утро к этому окну выстраивалась длинная очередь женщин, только изредка перемежаемая стариками, вероятно, отцами заключенных. Услышав фамилию человека, о котором наводились справки, дежурный прокурор по алфавиту находил ее в огромном «гроссбухе». В эту книгу периодически заносились сведения об арестованных по данным НКВД и многочисленных судов, в том числе «административных». Напротив фамилий заключенных в последней графе справа помещался требуемый ответ в виде одной из трех типовых и предельно лаконичных фраз. Первая гласила: «Состоит под следствием». Претензий по поводу этого ответа у получавшего его никогда не возникало. Во-первых, он оставлял место для надежды. Во-вторых, всякий понимает — следствие до поры дело секретное. Вторая из типовых пометок сообщала, что такой-то, имярек, отправлен в исправительно-трудовые лагеря сроком на столько-то лет. За что отправлен, по чьему приговору и куда именно «книга судеб» не отвечала. Неудовлетворенным полученной справкой родственникам осужденного полагалось разъяснить, что право переписки с ними заключенным ИТЛ не ограничено. И те могут сами, если конечно захотят, сообщить родным о себе все.
А вот что касается третьего типа пометок, то никаких ответов, а тем более дополнительных объяснений давать не полагалось. Всё это вызывало тягостное чувство недоумения у самих работников прокуратуры, хотя они не признавались в этом друг другу даже наедине. Эти пометки гласили: «Сослан без права переписки».
Пытаясь выяснить, что могла означать эта короткая маловразумительная фраза, Корнев изучил все доступные ему документы о типах мест заключения в СССР. Среди них были и «специзоляторы» для особо опасных политических преступников с особым режимом содержания. Предположить, что этот режим мало отличается от тех, которым подвергались в старину узники Бастилии или Шлиссельбурга, было вполне естественно. Но тогда «особо опасным» оказывался каждый пятнадцатый или двадцатый из включенных в список арестованных. А это значило, что их число в одной только здешней области выражается четырехзначной цифрой. Общую же численность погребенных заживо политических преступников в СССР трудно было даже вообразить. Возможно ли практически осуществить такое массовое погребение живых людей? Ведь все «Шлиссельбурга и Петропавловки» царской России едва вмещали какую-то сотню узников!
Пытливого читателя невнятная «книга судеб» поразила еще одной своей подозрительной особенностью: она совершенно не включала сведений о расстрелах политических арестованных или хотя бы о судебных приговорах к высшей мере наказания. Это была совсем уж явная несуразность. Сообщения о приведении таких приговоров в исполнение печатались даже в газетах. И уж подавно в прокуратуре не могли не знать о весьма активной теперь деятельности такого тайного, обычно ночного суда, как Военная Коллегия, особо щедрого на смертные приговоры. Не так уж сильно отличались от нее и Военный трибунал, и Транспортная Коллегия, и Коллегия специального назначения. Выходило, что пометка «сослан без права переписки» является почти откровенной подменой сообщения о действительной судьбе арестованного. Вывод напрашивался сам собой: эта лаконичная фраза — как бы полууставный шифр еще более короткого и совсем уж недвусмысленного «расстрелян». Но почему законная, пусть даже крайне суровая, акция должна скрываться от народа за какими-то шифрами? Некоторые из коллег Корнева пытались объяснить очевидную лживость справочника соображениями гуманности по отношению к родственникам расстрелянных. Пусть их матери и жены не лишаются сразу надежды еще услышать что-нибудь о своих сыновьях и мужьях. Но это звучало не слишком убедительно на фоне широкой пропаганды классовой ненависти и беспощадной расправы не только с самими врагами народа, но и с их ближайшими родственниками. Закон «от первого августа» о репрессиях для таких родственников независимо от их участия в преступлении был издан уже давно. Со стороны тех, кто ссылал в ИТЛ жен, матерей и отцов осужденных, стремление оберегать других таких же жен и матерей от излишних переживаний казалось непоследовательным. Причина невнятности, а нередко и очевидной лживости ответов официального справочника заключалась в чем-то ином. Корнев долго отчаянно сопротивлялся в душе пугающему его выводу: если не все, то очень значительная часть людей, арестованных НКВД, осуждена несправедливо. Этот вывод подтверждала и вычитанная им в «гроссбухе» справка о судьбе его арестованного товарища. Юровский был осужден и уже увезен в какие-то неведомые дали на целых двенадцать лет. Значит, судили его не за единоличную контрреволюционную агитацию, за которую больше семи лет срока не полагалось, а за принадлежность к какой-нибудь тайной организации.
