Никто здесь не был уверен, что такая же участь уже завтра не постигнет и его, но вслух, конечно же, об этом не говорили. Все учреждение сверху донизу пронизывал худший вид страха — страх неопределенный, притом тщательно скрываемый. Корнев, возможно, был тут единственным, кто его не испытывал, как не испытывает ребенок боязни перед злой собакой. Проявляя непостижимую для своих жизненно более опытных коллег неосторожность и политическую бестактность, он пытался выяснить, например, за что был арестован его предшественник по должности. Наивному юнцу отвечали уклончиво и неохотно — а что как он только прикидывается наивным, а сам состоит на секретной службе в НКВД? Должно быть, бывший прокурор по надзору состоял все в той же организации юристов-вредителей, за принадлежность к которой арестовываются теперь многие работники юстиции. Это «должно быть» действовало на молодого работника прокуратуры особенно угнетающим образом. Ведь его произносили даже те, кто по своему служебному положению были обязаны вникать в самое существо обвинений, предъявляемых гражданам, в отношении которых в качестве «меры пресечения» избиралось лишение свободы.
В прокуратуре знали, зачем ежедневно является представитель областного управления НКВД с туго набитой полевой сумкой. В этой сумке находилась очередная пачка уже заполненных ордеров на арест. Энкавэдэшник, минуя все очереди, проходил в кабинет главного здешнего прокурора или, если того в прокуратуре не было, к его заместителю и оставался за закрытой дверью всего каких-нибудь полчаса. За это время хозяин кабинета мог только подмахнуть предъявленные ему бланки, разве лишь вскользь взглянув на фамилии людей, судьбу которых он решал своей подписью. Было бы, однако, неверно сказать, что все сотрудники прокуратуры откровенно бездельничали. Скорее наоборот. Большинство их казались людьми постоянно и сильно занятыми. Но это большей частью, была имитация полезной деятельности. Главный принцип этой имитации был, конечно, не прямо рекомендован новому прокурору по надзору. Заниматься нужно было не тем, чем действительно требовалось, а чем-нибудь трудоемким, но малозначащим с точки зрения его политического и социального значения. Практически не вмешиваясь не только в дела о контрреволюционных преступлениях, но и в сущность обвинений, носящих массовый характер, например, обвинений в хищении социалистической собственности, прокуроры и их аппарат с тем большим рвением вникали в отдельные уголовные дела, придавая им шумный и суетливый характер. Довольно ясное дело об убийстве членом адвокатской коллегии своей жены велось с привлечением нескольких видов судебной экспертизы и двух десятков следователей. Заседание областного суда по этому делу, в связи с протестом прокуратуры, два раза откладывалось. В то же время где-то рядом бесшумно и тайно действовали «административные» суды, сотнями и тысячами приговаривающие людей к многолетней каторге заочно.
Одним из видов ежедневных занятий в областной прокуратуре был разбор заявлений, поступающих от заключенных тюрем. Заявления эти приходили во множестве. Постоянно участвовал в этом разборе и прокурор по надзору, поскольку значительная часть жалоб касалась условий содержания арестованных и осужденных. Корнев почти сразу и с большим удивлением заметил, что пишут в прокуратуру одни только обвиняемые по уголовным делам. На его недоуменный вопрос, почему это так, не в меру дотошному молодому сотруднику разъяснили, что это происходит, надо полагать, вследствие безупречности действий органов НКВД. Эти органы выискивают и хватают врагов народа настолько безошибочно и настолько убедительно изобличают их в совершенных преступлениях, что те даже не пытаются протестовать. Что касается условий содержания политических преступников, то они гораздо лучше, чем у бытовиков. Здешняя внутренняя тюрьма, например, напоминает неплохую гостиницу. В камерах — паркетные полы, в коридорах — ковровые дорожки. Сейчас, конечно, и там потеснее, но заключенные политических тюрем, будучи не дураками, понимают, что сами в этом виноваты и что жаловаться сейчас на тесноту в тюрьмах было бы совершенно бесполезно. Поэтому они и молчат. Уголовники же — народ, хуже разбирающийся в особенностях политического момента. Вот они и бомбардируют прокуратуру жалобами на то, чего, пока не закончится в стране проводимая в ней кампания, все равно изменить нельзя — на вонь и тесноту в камере, плохое питание, якобы пристрастное следствие и несправедливое, с их точки зрения, осуждение. Можно, конечно, понять крестьянина, получившего десятку срока за кражу с колхозного луга копны сена. Такой приговор кажется ему особенно несправедливым по сравнению с приговором всего к семи, а то и к пяти годам за убийство из ревности. Но советская практика наказаний за преступления исходит не из субъективного ощущения степени их возмутительности, а из социальной опасности этих преступлений. Убийства совершаются относительно редко, а кражи коллективного имущества в сельском хозяйстве угрожают, если их не пресечь самыми суровыми мерами, самому существованию колхозов.
