Вполне реальный узник корпуса номер пять здешней городской тюрьмы — Корнев знал уже, что это корпус для политических арестованных — собственной кровью написал в прокуратуру заявление с просьбой посетить его в камере. Кровь вместо чернил означала, что к обычным письменным принадлежностям этот заключенный не имеет ни малейшего доступа, что было противозаконно. Вложил письмо в конверт и отправил его по адресу уже кто-то другой. В этом тоже не могло быть сомнения.
Фамилия автора заявления, обещавшего довести до сведения прокуратуры нечто, по его утверждению «особо важное», показалась Корневу очень знакомой, хотя к числу особенно распространенных она и не принадлежала. Начальные буквы имени-отчества какого-то Степняка, выведенные бурыми каракулями, были, однако, достаточно разборчивыми — И.С. Можно быть почти уверенным, что зовут его Иваном. Сочетание этого имени с фамилией автора записки тоже, как будто, знакомо…
«Слово имеет член обкома партии Степняк Иван Степанович», — всплыло вдруг в памяти объявление, сделанное на юбилейном институтском собрании его председателем. Ну да, почти наверное, это тот самый Степняк, речь которого произвела на второкурсника Корнева такое сильное впечатление. Общеизвестно, что весь прежний состав здешнего обкома арестован, в местных и республиканских газетах, хотя и глухо, давалось понять читателям, что в нем на протяжении многих лет действовала банда националистических перерожденцев, сознательно искажавших директивы вождя Партии и ее Центрального комитета. Это они «перегибали палку» в темпах коллективизации крестьянских хозяйств и тем вызвали в республике искусственный голод. Это они организовали страшную нужду в предметах первой необходимости нарочито неправильным планированием деятельности промышленных предприятий. Это они зажимали критику и самокритику, содействуя распространению всех видов подхалимажа и местного «вождизма». Среди вредителей-перерожденцев упоминалось и имя героя девятнадцатого года Ивана Степняка.
Корнев изумлялся чудовищности метаморфоз, на которые способна человеческая психика, но в правильности сообщений о таких метаморфозах не сомневался, вступая по этому вопросу в частые споры с Юровским. Нынешняя контрреволюционность людей, в прошлом не щадивших своих жизней ради Революции, казалась действительно неправдоподобной. Но она вполне согласовывалась с учением вождя о неизбежности скатывания в болото контрреволюции всякого, кто хоть на йоту способен отклониться, хотя бы только в мыслях, от генеральной линии партии. Молодой член этой партии и сейчас оставался верен этому учению. Только наблюдая многочисленные симптомы нарушения законности, в том числе и эту писанную человеческой кровью записку, Корнев распространил его логику и на органы по борьбе с контрреволюцией. Тогда не было ничего невероятного в казавшемся прежде недопустимо еретическом предположении, что такие как Степняк и ему подобные, не контрреволюционеры, а жертвы контрреволюционного заговора подлинных врагов. Было что-то символическое в том, что его заявление попало в руки именно к тому из бывших студентов Юридического, который три года тому назад без всяких оговорок принял слова старого партизана о долге советского юриста. Теперь это заявление давало прокурору по надзору за тюрьмами неоспоримый повод для предъявления своего права на посещение политического заключенного. Необходимо, однако, чтобы такое предъявление застало тюремную администрацию врасплох и тюремщики с их покровителями не успели принять мер для предотвращения его свидания с жалобщиком. В лучшем случае это будет перевод арестованного в тюрьму какого-нибудь другого города области, в худшем — устранение самого прокурора. Если в управлении НКВД в самом деле засели враги, то и в этом нет ничего невероятного. Потребуются всего сутки, чтобы невзрачная серая бумажка с его именем легла на стол областного прокурора. И тот подпишет ее либо совсем не глядя, либо, если даже он рассмотрит в ордере фамилию своего подчиненного, и не подумает отказать в санкции на его арест. Таких случаев здесь при нынешнем главном прокуроре никогда еще не бывало.
