Мадзини снова взялся за перо. Статья предназначалась для миланской газеты и в этот раз была посвящена полемике с писателями. Ему хотелось преодолеть влияние на умы итальянцев ядовитого скептицизма Уго Фо́сколо и безнадежной мрачности Леопарди. Он ненавидел поэзию бессильно опущенных рук. Как это сказал Фо́сколо: «Итальянцы постоянно составляют заговоры, которые превращают их в рабов»? А может, и есть в этом доля грустной правды?
Трудно было сосредоточиться. Он хотел бороться и с безволием, и с безнадежностью — этими подлинными плодами рабства. Но может ли политик тягаться с поэтом? Мысль возвращалась к неприятному посещению. Конспиратору не страшны ни лишения, ни риск расплаты за свою отвагу, но как отделаться от чувства брезгливости к самому себе, когда позволяешь, чтобы к чистому делу прикасались чужие грязные руки? И все-таки без них не обойтись! Энтузиастов много, но как они наивны и беспомощны, вроде этого утреннего моряка. Принарядился, сойдя на берег: не хватает плаща, чтобы выглядеть персонажем из Байрона. Восторженная молодежь сильна только бесценным талантом: не жалеть собственной жизни. Но все-таки этот подонок со шрамом на подбородке доставит в бухту ружья и патроны, а матрос из Ниццы с открытым лицом и честным взглядом тоже послужит делу, распространяя на флоте идеи «Молодой Италии». Все послужат делу! Матросу дали денег. И щедро! Он поморщился: не умею считать, ненавижу бухгалтеров. И кто-то, смеясь, возразил: все революции в Италии начинаются с восстания против счетоводов…
В комнату вбежала косматая девчушка с тарелкой спагетти.
— Сударь, мама говорит, что вы с утра ничего не ели. Это правда?
— Должно быть, правда. Я не помню.
— Тогда ешьте скорее, а потом сделайте мне бумажный кораблик. Я уже налила в таз воду.
— Какой кораблик — белый или красный? — деловито спросил Мадзини.
— И красный, и белый.
— Тогда уж надо и зеленый.
Он быстро смастерил три лодочки из цветной бумаги, втащил из-за двери таз и уселся с девочкой на кровать. Красный, белый и зеленый. Флаг будущей единой Италии тихо покачивался на воде.
— Давайте поднимем волну, — сказала девочка.
Красный, белый и зеленый закачались на волне и снова застыли.
— Штиль! — сказала девочка.
Дочь рыбака, она в пять лет понимала, каким бывает море.
— Не люблю затишья, — ответил Мадзини. — Давай еще раз поднимем волну.
3. В Провансе умеют веселиться
Он лежал на боку, поджав ноги: не умещался на короткой постели. В чулан проникал из лавки густой путаный запах корицы, гвоздики, кофе — весь пряный букет колониальных товаров. В каморке не было окна. От духоты раскалывалась голова, но надо было ждать ночи.
Прошло меньше года с того дня, как Гарибальди принял присягу и стал членом «Молодой Италии», подпольная кличка — Борель.
В декабре 1833 года он пришел матросом на военный фрегат «Эвридика», чтобы исподволь готовить экипаж к бунту. Корабли по замыслу Мадзини должны были поддержать экспедиционный корпус повстанцев, когда он из Швейцарии, через горы Савойи вторгнется в Геную. Гарибальди был наслышан, что военное руководство экспедицией возложено на генерала Раморино, который недавно сражался в Польше на стороне повстанцев и не раз доказал свою храбрость. Где же он теперь, отважный этот генерал?
По непонятным причинам выступление откладывалось несколько раз. В феврале Гарибальди перешел в королевский экипаж фрегата «Де Женей», стоявший в бухте Генуи. Четвертого февраля, перевалив через Альпы, повстанцы должны были овладеть Генуей и встретиться с моряками на площади Сарцана.
Мадзини говорил об осмотрительности, и Гарибальди, чтобы не поднять раньше времени мятежные экипажи, отпросился на берег и в предутренней мгле поплыл в шлюпке один. Но когда уже при свете дня он вышел на площадь Сарцана, она была пуста. Ее пересекали со странной поспешностью редкие прохожие. В переулке за ратушей он встретил знакомого генуэзца, и тот, пугливо оглядываясь, сказал ему, что в городе облавы и аресты и обо всем можно прочитать в газетах: Савойская экспедиция провалилась, генерал Раморино распустил своих добровольцев на все четыре стороны.
