– Спасибо, миссис Лоу, – говорили они.
Андреа выскочила из машины и бросилась к входу в дом, повторяя:
– Только поскорей уберите его из моей машины!
Эти люди действовали так быстро, что у Байрона не хватило времени ни о чем подумать. Они распахнули дверцы автомобиля и накинулись на него всем скопом, словно он мог в любой момент взорваться. Пытаясь удержаться, он одной рукой вцепился в сиденье, а другой – в ремень безопасности. Но его схватили за ноги и за руки и потянули из машины, а он все кричал: «Нет, нет, пожалуйста, не надо!» И тогда прибежали еще какие-то люди и стали набрасывать на него куртки и одеяла, приговаривая: «Осторожней, не ударьте его головой». Они спрашивали друг у друга, удастся ли им найти его вены, закатывали ему рукава и что-то делали с ним, и Байрон сам не мог понять, плачет он или не издает ни звука.
– Сколько ему лет? – крикнул кто-то.
– Шестнадцать! – крикнула в ответ Андреа Лоу. – Ему шестнадцать.
И Байрону показалось, что она плачет, впрочем, возможно, плакал кто-то другой.
Потом все голоса смешались, слились в один общий гул, и Байрон вдруг совершенно перестал чувствовать собственную голову, словно ее у него и не было вовсе. Он, правда, понимал, что его несут к этому зданию и над ним небо, какое-то странное, словно его растянули и порвали. А потом он оказался в комнате, где вдоль стен стояло множество стульев, и дальше наступило беспамятство.
* * *
В тот первый день в «Бесли Хилл» Байрон оказался совершенно не в состоянии двигаться. Он спал, просыпался, вспоминал, где находится, а вспомнив, испытывал такую душевную боль, что старался как можно скорее вновь погрузиться в сон. На второй день он показался персоналу куда более спокойным, и одна из сиделок предложила ему немного прогуляться, если он хочет, конечно.
Это была маленькая аккуратная женщина с короткой стрижкой «каре». Волосы у нее были мягкие, золотистые, возможно, именно поэтому Байрон сразу почувствовал, что она добрая. Она показала ему комнату, где он теперь будет спать, ванную и уборную. Затем через окно показала ему сад и с сожалением заметила: просто стыд и позор, что такое чудесное место заросло сорняками! Откуда-то время от времени доносились голоса, крики и даже смех, но в основном вокруг стояла тишина. Такая глубокая, что Байрон вполне готов был поверить, что они здесь отрезаны от всего остального мира. Он, правда, не знал, как к этому относиться – радоваться или печалиться. После всех этих уколов, с помощью которых пытались успокоить, усмирить возбужденную нервную систему Байрона, все его эмоции, не успев развиться, как бы останавливались в некой определенной точке. Он, собственно, даже не мог толком их испытать. Это было все равно что видеть перед глазами страшную черную печаль, но при этом испытывать ощущения, которые совершенно этой печали не соответствуют и даже окрашены в некий иной цвет, возможно пурпурный, и ощущения эти легки, как та птичка, которая никогда не садится на землю. Сиделка отперла дверь и показала Байрону комнату, где можно смотреть телевизор, а когда он спросил, почему телевизор спрятан за стеклянными дверцами, она только улыбнулась и сказала, чтобы он не волновался и ничего не боялся. Здесь, в «Бесли Хилл», сказала она, он в полной безопасности.
– И мы непременно о тебе позаботимся, – прибавила она. Лицо у нее было розовое, и она так сильно его напудрила, что оно казалось посыпанным сахарной пудрой. Байрону она вообще чем-то напоминала сахарную мышку, и, подумав об этом, он понял, что просто очень хочет есть. Он был так голоден, словно внутри у него образовалась огромная черная дыра.
Сиделка сказала, что ее зовут Сандра.
– А тебя как зовут? – спросила она.
Байрон уже хотел ей ответить, но вдруг его что-то остановило. Ему показалось, будто он видит перед собой какую-то дверь, вроде той стеклянной, за которой был телевизор, хотя только что на этом месте вроде бы не было ничего, кроме стены.
И он вдруг подумал: «Во что превратилась моя жизнь! Сколько же ошибок я совершил!» Этих ошибок было так много, что у него от стыда помутилось в голове. И, сознавая все это, сознавая, что впереди его ждут одиночество и вечная печаль, он решил, что у него нет ни малейшей возможности остаться тем, кем он был раньше. Даже думать об этом было невыносимо. А значит, единственный способ продолжать жить – это стать кем-то другим.
