Сиделка улыбнулась:
– Что ты так разволновался? Я всего лишь спросила, как тебя зовут.
Байрон сунул руку в карман, нащупал «счастливого» жука и, закрыв глаза, стал думать о самом умном человеке, какого знал в жизни. О своем друге, отсутствие которого было сейчас для него равносильно утрате какой-то части самого себя, о друге, которого он не просто любил, а обожал, не меньше чем мать.
– Меня зовут Джеймс, – сказал он и почувствовал это имя у себя на устах, точно нежную кровоточащую плоть.
– Джеймс? – удивленно переспросила сиделка.
Байрон оглянулся через плечо, ожидая, что сейчас кто-нибудь выскочит и объявит всем: этого молодого человека зовут вовсе не Джеймс, а Байрон, и он не просто неудачник, а ходячая неприятность, тридцать три несчастья. Но никто не выскочил. И Байрон утвердительно кивнул: да, его имя действительно Джеймс.
– У меня племянника так зовут, – сказала сиделка. – Джеймс. Очень хорошее имя! Но, представляешь, моему племяннику оно не нравится. И он всех заставляет называть его Джим. – Отчего-то Байрону показалось, что это имя звучит смешно, почти как джем, и он засмеялся. Сиделка тоже засмеялась. И сразу возникло ощущение, словно у них есть что-то общее, словно они вместе хранят какую-то тайну, во всяком случае, Байрону стало легче.
И он вспомнил, как улыбалась Дайана в тот день, когда они покупали подарки, чтобы отвезти их на Дигби-роуд, вспомнил, как она врала всем, что должна вести Байрона к зубному врачу. Он вспоминал, какими разными голосами она умела говорить: звонким и переливчатым по телефону с Сеймуром, нежным и добрым с ними, детьми. Он вспоминал, как она смеялась, болтая с Беверли, и как она могла мгновенно превратиться в какое-то другое существо, мгновенно изменить свои очертания, как меняет их лужица воды на крыльце, оставшаяся после дождя. Может, это и впрямь так легко? Может, достаточно взять себе новое имя и сам станешь новым, совершенно другим? В конце концов, Джеймс ведь говорил, что можно назвать собаку шляпой и, сделав это, обнаружить, что именно этого тебе все время и не хватало для полного понимания, кто настоящая собака, а кто шляпа.
– Да, – чуть смелее сказал Байрон, – теперь я тоже буду Джим. – И новое имя уже не казалось ему такой уж ложью, когда они сократили его до Джима. Наоборот, у него возникло ощущение, будто настоящий Джеймс, его друг, сейчас здесь, рядом с ним, в «Бесли Хилл». И страх сразу куда-то исчез. Ему даже есть почти расхотелось.
Сиделка снова улыбнулась и предложила:
– Давай-ка, Джим, мы с тобой оденемся поудобнее. Разве тебе не хочется снять ремень и туфли?
Как раз в этот момент мимо них проходила небольшая группа людей в пижамах. Они брели по коридору очень медленно и выглядели такими усталыми, что Байрону захотелось помахать им рукой, чтобы подбодрить. У каждого на лбу виднелись две глубокие, точно выбитые зубилом, отметины, красные, как полевые маки.
– Видишь, – сказала сиделка, – как много здесь других джентльменов, и все они, находясь в доме, ходят в шлепанцах.
За окнами виднелась пустошь, она так резко уходила ввысь, словно хотела коснуться неба. Над холмами висели тяжелые облака, из которых вполне мог и снег пойти. Байрон вспомнил, как у них дома солнечные лучи, просачиваясь сквозь занавески, ложились на пол светлыми теплыми квадратами, такими большими, что в них можно было стоять, и, когда он вставал в такой квадрат, ему казалось, будто он и сам светится.
Байрон вздохнул, присел на корточки и стал расшнуровывать туфли.
Где-то там, над холмами пустоши, висит марево моросящего дождя. Даже в темноте Джим чувствует приближение весны, ощущает ее легкое дыхание. Из земли уже пробиваются первые ростки, словно свернутые в трубочку, такие юные, тоненькие, хрупкие. Джим знает, где проклюнулся желтый чистотел, а где непонятные зеленые лоскутки вскоре превратятся в побеги крапивы и морковника. В центре города он уже и цветущую вишню видел, и бледные сережки на деревьях, и крупные набухшие почки. Земля снова меняет свое обличье.
Джим думает о Джеймсе Лоу, о Дайане, о своей сестре Люси, с которой больше не видится, об отце, на похороны которого он даже не поехал, настолько это не имело для него значения. Он думает о минувших годах, заполненных бесконечным заклеиванием щелей клейкой лентой, бесконечными входами-выходами из дома и бесконечными «п-привет то», «п-привет это». Он видит свое прошлое так ясно, что у него перехватывает дыхание, способность видеть прошлое причиняет ему острую боль. Нет, никогда он не будет чувствовать себя в безопасности! И сколько бы раз в день он ни отправлял свои ритуалы, он никогда не сможет себя защитить, потому что с ним уже случилось то, чего он больше всего на свете боялся. Это случилось в тот день, когда он, глянув на наручные часы, увидел, как секундная стрелка сдвинулась на два деления назад. Это случилось в тот день, когда его мать решила прогуляться по водам пруда, а потом растворилась в дождевых струях. Так что самого плохого с ним уже не случится. Оно уже случилось. И не отпускает его уже больше сорока лет.
