– Те вещи, что ты мне дала, страшно устарели, – заявила Беверли. – По-моему, тебе следовало бы обзавестись чем-то более модным.
«Честно говоря, – писал Байрон, – мне кажется, что все это она попросту украла. И теперь я совершенно уверен: мамина зажигалка все время лежала у нее в сумочке».
Идея «поехать на шопинг» принадлежала Беверли. Дайана повезла их всех в город и припарковалась у большого универмага. Женщины примеряли понравившиеся платья, Джини шныряла между ними, а Люси стояла в сторонке и хмурилась. На обратном пути они остановились у винного магазина, где продавали алкогольные напитки на вынос, чтобы купить еще «Адвокат» для Беверли и вишневую колу для детей. Когда Люси заявила, что им не разрешается пить сладкие шипучие напитки, потому что от них портятся зубы, Беверли от души расхохоталась и сказала: «Ты сначала доживи до тех лет, когда зубы портиться начинают». Потом обе женщины красовались на террасе в новых платьях, которые почему-то назывались «кафтан», и Байрон подумал, что они точно две противоположные стороны одного целого: одна светловолосая, стройная, изящная, а вторая черноволосая, какая-то недокормленная и в то же время куда более хваткая.
После ланча он принес им лимонад и совершенно случайно услышал обрывок их разговора, хотя при его появлении они сразу же замолчали. Было совершенно ясно, что они говорят о каких-то важных вещах, потому что сидели они буквально голова к голове, и казалось, что светлые волосы Дайаны растут прямо из пробора на черноволосой голове Беверли. Беверли красила лаком ногти Дайаны, и обе были так увлечены этим занятием и своим разговором, что на Байрона даже не посмотрели. Он на цыпочках подошел к ним по мягкому ковру, аккуратно снял с подноса стаканы и поставил их на подставки. И как раз в этот момент до него донеслись слова матери: «Разумеется, я не была по-настоящему в него влюблена! Мне это просто казалось».
Байрон вышел из комнаты так же тихо, как и вошел. Он просто представить себе не мог, кого имела в виду его мать, но отчетливо понимал, что не хочет больше слышать об этом ни слова. Однако он так и не смог заставить себя отойти от дверей хоть на шаг. Услышав, как Джини с диким хохотом пронеслась по саду, он быстро пригнулся и, встав на колени, прижался к стене гостиной, выходившей в холл. Играть с Джини ему совсем не хотелось. Теперь, когда ее нога практически зажила, она особенно полюбила прятаться в кустах и выбегать оттуда, пугая его, когда он меньше всего этого ожидает. Ему эта забава казалась совершенно отвратительной! Прижавшись одним глазом к щели между дверью и дверной рамой, Байрон видел обеих женщин, освещенных падавшим на них лучом солнца и словно заключенных в некую светящуюся раковину. Он вытащил свою тетрадку, но, раскрывая ее, невольно зашуршал обложкой, и Дайана тут же вскинула голову:
– Кажется, там кто-то есть.
– Да брось ты, – сказала Беверли, – никого там нет, продолжай, пожалуйста. – И ласково накрыла своей рукой руку Дайаны. Байрону очень хотелось, чтобы она поскорее убрала свою руку. Он и сам не понимал, почему ему так этого хочется, но чем дольше рука Беверли соприкасалась с рукой его матери, тем сильней и невыносимей становилось это желание.
Дайана снова заговорила. Голос ее звучал мягко, негромко, и Байрон улавливал лишь некоторые, порой не связанные между собой предложения или даже отдельные слова, которые сперва показались ему и вовсе не имеющими никакого смысла. Пришлось прижаться к щели ухом. Слышно стало лучше. Мать говорила: «…один старый друг. Мы случайно столкнулись… У меня и в мыслях не было ничего плохого. Но однажды… Вот с этого все и началось».
Карандаш Байрона так и застыл, уткнувшись в бумагу. Он и сам не знал, записывает ли он что-нибудь. Он снова прижался глазом к узкой щелке и увидел, что мать уже успела пересесть в свое любимое кресло и что-то пьет из стакана большими глотками. Потом, отставив пустой стакан, она прошептала: «Какое же это облегчение – вот так все высказать!» – и Беверли согласилась: да, конечно, это большое облегчение, и сказала, чтобы Дайана дала ей свою вторую руку, потому что ногти нужно все-таки докрасить. Затем она заговорила о том, как, должно быть, Дайане одиноко в Кренхем-хаусе, а Дайана, неотрывно глядя на свою руку, лежащую в руке Беверли, кивала и соглашалась: да, ей бывает очень одиноко. Так одиноко, что порой это почти невозможно вынести.
