Согласно многим свидетелям, среди немцев царила настоящая паранойя. «Мы должны оставить все наши секретные документы и ключи к шифрам на немецкой земле», — объявил Риббентроп перед отъездом в Тарвизио. По крайней мере так пишет его переводчик Пауль Шмидт. «Мы не можем исключать вероятность того, что эти разбойники попытаются по совету англичан или американцев похитить нас, когда мы приедем к ним».
«Несколько эсэсовцев сидели рядом с нами в вагоне с автоматами наготове, — вспоминал Шмидт. — И когда мы прибыли в Тарвизио, они тотчас образовали защитный кордон вокруг вагона-салона, в котором должны были состояться переговоры». Генерал Вальтер Варлимонт, член немецкой делегации, прибывшей в Тарвизио, так вспоминал о распоряжении Гитлера: «Ни при каких обстоятельствах мы не должны были есть и пить то, что прежде не попробовали представители принимающей стороны». Надо сказать, что Гитлера все лето преследовал страх, что итальянцы могут покуситься на жизни его эмиссаров.
Риббентроп, с самого начала объявивший, что его целью было «обсудить ситуацию, которая возникла в результате произошедших в Италии изменений и имела определенные политические и психологические последствия», не сделал ничего, чтобы хотя бы частично снять царившую между сторонами напряженность. Сделав первое свое заявление, он попросил у Гварильи «разъяснений» недавних событий — вежливый и сдержанный способ потребовать у итальянской стороны ответа на то, куда и как исчез Муссолини и почему распущена фашистская партия.
Однако Гварилья ни на йоту не отошел от официального сценария, согласно которому имевшая место 25 июля смена режима — это внутреннее дело Италии и никоим образом не влияет на отношения внутри «оси». «Было бы неразумно, — заявил хитрый неаполитанец, имея в виду роспуск фашистской партии, — доверять управление страной людям, на чьей совести свержение дуче».
Здесь мы опять сталкиваемся со старым мифом — тем более правдоподобным, поскольку он содержит элемент истины, — который был скормлен немцам несколькими днями ранее, во время аудиенции Макензена и короля Италии. Мол, Муссолини утратил власть по причине предательства его собственных подчиненных в Большом фашистском совете. Такие люди, хитро подчеркнул Гварилья, недостойны того, чтобы стоять у руля страны.
В какой-то момент Риббентроп, которому Гитлер поручил прозондировать Бадольо на предмет его истинных намерений, спросил, что называется, в лоб у второй стороны, намерена ли она вести мирные переговоры с союзниками. Гварилья, который именно этим и занимался, не моргнув глазом, заявил Риббентропу, что никаких переговоров не ведется. Немцы не стали продолжать эту тему.
Так получилось, что Риббентроп был не единственным, кто потребовал объяснений. Амброзио, глава итальянского Верховного командования, решил выудить из Кейтеля признание, почему в северной Италии вдруг наблюдается такая мощная концентрация немецких войск.
«Амброзио потребовал ответа, почему через Бреннерский перевал в страну течет нескончаемый поток немецких подразделений, — вспоминал Ойген Долльман, выступавший на переговорах в роли переводчика, — на что его немецкий коллега ответил встречным вопросом: по какой причине Италия выводит свои части из Греции и с Балкан? Взаимное недоверие росло, и разговор постепенно начал вестись на повышенных тонах. Кейтель и Амброзио даже не заметили, как начали орать друг на друга, словно на плацу, и я уже приготовился услышать фатальные слова „дуче“, „предательство“, „верность „оси““, которые в любой момент могли взорвать воздух подобно залпу шрапнели».
Положение Амброзио было довольно двусмысленным. Когда после вторжения союзников на Сицилию итальянцы просили у Германии оружия и помощи, они были обескуражены скупостью Гитлера. И вот теперь, когда Италия решила в тайне от союзника искать мира, для них было важно удалить с ее территории чужие войска, Гитлер же неожиданно проявил несвойственную ему щедрость. И хотя итальянцы были не в силах поставить заслон на пути мощного потока немецких дивизий, им удалось поднять на переговорах еще одну болезненную тему.