Измученная, она хотела остановиться, она уже не могла сдержать напор тяжелой тележки. Она чувствовала, что ей обязательно надо остановиться хоть на минуту, чтобы передохнуть, но уклон заставлял ее бежать. Только у подножья холма тележка остановилась.
— Уже близко, — сказала она.
— Да, мама.
— Тебе не больно, сынок?
— Нет.
Она молча тащила тележку по темным улицам. Эсэсовцы шли сзади и, встречая патруль, всякий раз со смехом что-то объясняли солдатам.
— А вы-то зачем их провожаете? — спросил какой-то солдат.
— Зачем! Да чтобы никто не задержал их! — ответил эсэсовец и крикнул женщине:
— Далеко еще до больницы?
— Нет, близко.
Она тяжело шагала, наклонившись вперед. Натянутая лямка, охватывавшая худые старческие плечи, иногда вдруг опадала, становилась снова гибкой, и тело матери на мгновение переставало чувствовать тяжесть. Но в ту же секунду до ее сознания доходило, что тележка останавливается, и тогда, охваченная безумным порывом, полная самозабвения, она бросалась вперед, чтобы снова почувствовать тяжесть, отдать до конца свои гаснущие силы. «Уже недалеко, уже близко», — твердила она и, подняв голову, мерила взглядом расстояние.
— Как темно, — сказала она сыну, не поворачивая головы.
— Но ты ведь найдешь, — ответил он неожиданно громко.
— Конечно, сынок.
Больница была погружена в темноту.
Осторожно прислонив тележку, мать пошла на ощупь отыскивать вход. Она помнила, что он где-то здесь, она не могла ошибиться. В воздухе стоял запах больницы, тошнотворный, пугающий. Мать быстрыми шагами прошла дорожку, которая вела от здания до калитки, где остались эсэсовцы, и вдруг почувствовала, что это темное здание, черные окна, неподвижность и безмолвие внушают ей ужас. Она поднялась по ступенькам и стала искать во мраке дверь. Шарила беспокойно, поспешно, ей казалось, что каждая утраченная минута — это та, единственная и неотвратимая.
— Есть здесь кто-нибудь? — крикнула она в отчаянии.
Распахнулась дверь, открыв вход в ярко освещенную комнату, на крыльце стало светлее. Женщина в белом, появившаяся на пороге, испуганно отшатнулась и хриплым голосом спросила:
— Что вы тут делаете?
— Там сын мой.
Женщина в белом все еще не понимала.
— Как вы сюда попали? Ведь уже комендантский час.
— Сына моего ранили.
— Куда?
— Не знаю.
— Где он? — женщина в белом повысила голос.
— Там, возле ворот, на тележке.
— На какой тележке?
— Я привезла его.
Сестра повернулась и быстро пошла к дверям в глубине комнаты. Снова наступила тишина. Матери казалось, что темнота, подстерегавшая ее сзади, и свет, лившийся из комнаты, поддерживают и усиливают это беспокойное молчание. «Ведь поздно будет, — подумала она. — Почему же она не возвращается? Почему все это тянется так долго?»
Сестра вернулась, за ней шел высокий лысый человек, тоже одетый в белое. «Ведь я же где-то видела его, только где?»
— Что случилось? — спросил он.
— Там мой сын, — ответила женщина.
— Что с ним?
— Его ранили.
— Кто?
— Немцы.
— Куда?
— Не знаю. Я ничего не знаю, — повторяла она, как бы оправдываясь. — Он лежит там, на тележке.
— Пусть войдет сюда.
— Он не может.
— Откуда вы знаете?
— Я привезла его. Он не может идти.
— Пойдемте, — сказал врач и повернулся к сестре.
— Там немцы, — сказала женщина.
— Ну и что с того?
Врач быстро шел впереди. В темноте, объявшей улицу, он разглядел тележку и человека, лежавшего на ней. Неподалеку виднелись две фигуры, молчаливые и неподвижные. Теперь врач понял все. Он обошел тележку и наклонился над раненым. Машинально взял его руку, нащупал пульс.
— Что с вами?
— Меня ранили.
— Куда?
— Не знаю.
— А где болит? — врач осторожно уложил руку раненого вдоль тела.
— Не знаю, пан доктор. Тут у меня болит. — Он указал рукой на живот. — Тут мне больно, — повторил раненый.
— Не вижу. — Врач вдруг отдернул руку. «Они прострелили ему кишечник». Липкая жидкость быстро высыхала на сжатых пальцах. — Ну, ничего, ничего, — проговорил врач.
— Я знаю, пан доктор, все будет хорошо.
Раненый повернул голову к матери. Он говорил шепотом, врач слушал его слова спокойно, как вариацию хорошо знакомой темы, и сказал стоящей рядом сестре:
— Нужно принести носилки.
