Эсэсовцы тем временем подошли ближе, один из них спросил:
— Врач?
— Да.
— Еврей?
— Нет.
— Тогда нельзя, — сказал эсэсовец и ткнул рукой в сторону раненого. — Это же еврей.
— Ну и что же?
— Нельзя.
— Но я врач.
— Сказано — нельзя! — повысил голос эсэсовец. — Что, в вашем городе нет еврейской больницы?
— Я знаю свои обязанности.
— Хватит! — прервал его немец.
— Ведь он же… — Врач не окончил фразы. Он не сводил глаз с неподвижно лежавшего человека.
— Пошла! — крикнул эсэсовец. — Где ваша жидовская больница?
— Я отвезу его, — сказала мать. — Вернитесь лучше, пан доктор. — Она поправила руку сына, лежащую вдоль туловища, потом накинула на себя лямку и дернула тележку. — Вернитесь…
И снова она молча тащила тележку по темным улицам. Раненый молчал. Сзади шли немцы.
— Мне теперь совсем не тяжело, — сказала мать, не оборачиваясь. Сын не отвечал. — Ты не слышишь меня? — тревожно спросила она.
— Да, мама.
— Я сказала, что мне не тяжело.
— Да.
— Надо было сразу ехать в еврейскую больницу.
— Да.
— Но сюда было ближе.
— Да.
— Но ведь я потеряла немного времени, правда?
— Ты шла очень быстро.
— Лежи спокойно, скоро все пройдет,
— Мне не больно,
Она шла сквозь густую тьму, стараясь рассмотреть дома, стоявшие справа и слева, — в темноте все они были похожи друг на друга и пропадали один за другим во мраке, таинственные и молчаливые.
— Далеко эта ваша больница? — крикнул немец.
— Нет.
И, подавшись вперед, она из последних сил натянула лямку.
— Долго нам еще с вами возиться? — раздраженно крикнул эсэсовец.
Женщина не отвечала.
— Не слышишь?
— Это тут, рядом.
Она остановилась, сняла лямку и осторожно опустила дышло. Раненый сполз, неподвижные его ноги уткнулись в мостовую. Женщина толкнула калитку, потом вернулась к тележке и втащила ее во двор. Ноги раненого волочились по гравию.
— Помни, возвращаться нельзя! — крикнул немец. — Комендантский час!
Она услышала удаляющиеся шаги. Напрягая последние силы, она прошла от калитки до здания. Колеса вязли в песке; женщина упрямо тянула за собой свой груз.
— Да как вы сюда попали? — испуганным шепотом спросил врач. Он наклонился над раненым, прикоснулся к сердцу, пощупал пульс. Они стояли у двери в густой темноте. Врач кого-то ждал. Женщине казалось, что все это длится бесконечно долго. Появились две санитарки с носилками. И наконец она услышала голос врача:
— В операционную, быстро.
В ярко освещенной комнате с окнами, затемненными черной бумагой, она увидела людей, одетых в белое. Они вели себя так, словно давно ждали ее. Раненый лежал на носилках, стоявших на полу. Врач наклонился над ним, взглянул на одежду, негнущуюся и матово поблескивающую в свете электрической лампочки пятнами жира и грязи. Под пиджаком на животе расползлось темное пятно. Носилки окрасились кровью.
— У него две раны, — сказал врач, не сводя глаз с раненого.
— Я сниму пиджак, — вмешалась мать и наклонилась над носилками. — Он запачкается.
— Не трогайте! — строго проговорил врач. И, обращаясь к сестре, приказал:
— Разрежьте!
Сестра взяла ножницы, лежавшие на белом столике.
— Нет! — крикнула мать.
— Нет, — тихо отозвался раненый.
— Режьте, — сурово повторил врач.
— У меня нет другого, — прошептал раненый.
Сестра приподняла одной рукой голову раненого, а другой, со щелкающими ножницами, неторопливо прошлась вдоль пиджака, разрезая его вместе с рубахой.
— У меня нет другого, — шептал сын.
— Починим, — равнодушно сказала сестра Она стащила с него пиджак вместе с рубахой. Обнажился большой, сильный торс.
— Правда? — спросила мать, не сводя глаз с сестры.
Врач, который все это время держал руку раненого, щупая пульс, вдруг отпустил ее и медленно придвинул к обнаженному телу. Это осторожное движение не оставляло уже ни малейшей надежды. Врач встал и, ни на кого не глядя, сказал'
— Уже не надо, сестра.
Сестра взглянула на мертвого, потом перевела взор на мать. Высохшее лицо матери в свете электрической лампочки казалось комочком потрескавшейся земли.
(1954?)
