Этого немолодого уже человека взяли утром, когда он подымался в гору, толкая перед собой двухколесную тележку, нагруженную всяким хламом. Время от времени человек останавливался, опирался на тележку и вытирал пот с широкого лица с глубоко сидящими глазами. Эти глаза так привыкли разыскивать старье, что даже в минуты отдыха их взгляд скользил по закоулкам и подворотням в поисках какого-нибудь ржавого, никому не нужного куска железа или выброшенного рваного тряпья.
Его рослая фигура была облачена в поношенный и засаленный костюм, заскорузлый от покрывавших его пятен. Это одеяние уже давно утратило былую мягкость материала и, казалось, составляло одно целое с телом, привыкшим ходить в упряжи. Через спину и грудь была переброшена широкая холщовая лямка, привязанная обоими концами к гладкому дышлу; она помогала удерживать напирающую тележку, когда он спускался по крутой улице, ведущей к рынку.
Но этим утром, когда его арестовали, он подымался в гору. Двое эсэсовцев, задержавших его, решили, что на Дембовой весьма мог бы пригодиться рабочий с тележкой. Они долго приглядывались к нему издали, внимательно и недоверчиво.
— Он наверняка весь во вшах и воняет, — сказал один.
— Неважно, — ответил другой, — там сойдет. — И показал глазами на Дембовую.
— Komm![33] — крикнули они и приказали ему поворачивать назад.
Человек повернул тележку и последовал за эсэсовцами. Он шагал, сдерживая напор тяжело нагруженной тележки, шагал осторожно, медленно, упираясь в булыжник крепкими ногами и внимательно следя, чтобы кладь не рухнула на его откинувшееся назад тело. Дышло дрожало в его руках, ударяло в бок, и каждый удар, смягченный встречным движением рук, был вызван не только тяжестью груза. Человек, запряженный в тележку, больше уже не всматривался в подворотни и не замечал ничего, кроме фигур двух вооруженных эсэсовцев.
— Великолепно, — сказал комендант трудового лагеря на Дембовой, увидев человека с тележкой. — Давно следовало подумать о такого рода вспомогательном транспорте.
Лагерный плац на Дембовой был частью тупичка, отделенной от города забором, на скорую руку сколоченным из досок, вырванных из ближайших изгородей. Отсюда часовые выводили команды, назначенные на всякого рода работы. Людей вели под конвоем через весь город, а когда они возвращались — прохожие видели почерневшие, покрытые синяками, кровоточащие лица. Им приказывали петь бодрые песни и весело приплясывать. Песни звучали грустно, в пляске не было живости. Эсэсовцы прохаживались вдоль шеренг, издевательски глядя на измученных, тяжело дышащих людей. Вечером всех приводили обратно на плац и за несколько минут до семи выпускали.
В тот день всех отпустили немного раньше; задержали только человека с тележкой. Он стоял у запертых ворот на опустевшем плацу рядом с тележкой, уткнувшейся в мостовую своим отполированным дышлом. Лямка мягко распласталась на камнях. Он ждал, когда ему разрешат схватить ее, просунуть в нее голову, натянуть на плечи и двинуться вперед. Но двое эсэсовцев, задержавших его утром, приказали ждать.
— Где живешь? — спросил эсэсовец.
— На Рыбной.
— Черт ее знает, где эта твоя вонючая Рыбная! Говори: далеко или близко?
— Далеко.
— За полчаса дойдешь?
— Дойду.
— Через полчаса комендантский час, знаешь?
— Знаю.
— Ну то-то. Жди.
Они разговаривали с ним, держась в отдалении. Человек с тележкой еще несколько минут слышал крики и топот людей, разбегавшихся по домам.
— Придешь завтра с тележкой, — сказал эсэсовец.
— Слушаюсь.
— И в другой одежде.
— Слушаюсь.
— В чистой, а не в этом вонючем дерьме.
— Слушаюсь.
— Помни, в чистой!
— Слушаюсь.
Второй добавил:
— А что будет, если не придешь, знаешь?
— Я приду.
— А если не придешь?
— Приду. Я обязательно приду.
— Ты в этом уверен?
Человек с тележкой вздрогнул. Теперь он уже не был уверен, что придет завтра. Машинально провел рукой по жесткой, засаленной одежде, поднял руку и коснулся воротничка. Рубаха была расстегнута, дрожащая рука искала пуговицу.
Эсэсовец взглянул на часы, другой повторил его жест, и они переглянулись.
— Еще рано, — сказал один.
— Через десять минут, — добавил другой.
