Опечатанный вагон. Рассказы и стихи о Катастрофе - страница 142

, рехтс, кричит он на немецком языке, который Белла ни за что не соглашается ему переводить, и только когда Мумик уже готов кричать на нее, она сердито говорит, что это левой и правой, налево и направо. И это все, удивляется Мумик, почему же она так упиралась, не хотела переводить? И мама просыпается от папиных криков, и начинает пихать его и тормошить, и плачет, ну, хватит тебе, ладно уж, Тувия, ша, штил, ребенок слышит, Там все кончилось, посреди ночи ты у меня так кричишь, а клаг зал им трефен, чтоб ему пусто, ты еще разбудишь ребенка, Тувия! А потом начинается страшное папино кряхтенье, и тогда он просыпается, и шипит, как горячая сковородка, если сунуть ее под кран, и Мумику в его комнате впору засунуть тетрадку под одеяло, а он еще слышит, как папа вздыхает в ладони, и пытается в точности, как мудрый Амос, ответить на удивительный вопрос — если папины руки закрывают в эту минуту его глаза, а глаза продолжают видеть по-прежнему, может, в его ладонях уже нет смерти?

Ведь ему иногда приходится прикасаться к маме, когда они в тесноте сидят в лотерейной банке. И бабушку Хени он всегда относил на руках к столу и назад в кровать. И дедушку Аншеля он сам моет по четвергам мочалкой в тазу, потому что мама брезгует.

Да-да, верно, все эти люди тоже прибыли Оттуда, и им он уже, наверно, не сможет причинить вреда, и еще следует хорошенько присмотреться вот к чему: продавая лотерейные билеты, он тщательно натягивает резиновые напальчники!

И еще не забыть самого научного доказательства, а именно, насчет пиявок госпожи Миранды Бердуго, которая приходила ухаживать за папой, когда вдруг у него началась экзема на пальцах. И долго-долго Мумик подбирает разные гипотезы, как и подобает серьезному исследователю, — а может, это кипящий чайник? Ведь, по правде говоря, какой-нибудь посторонний болван может подумать, будто это и впрямь обычные руки. А может, наждачная бумага? Или иглы ежа? Он с трудом засыпает. Вот уж сколько времени, с самого приезда дедушки Аншеля, что он не засыпает по ночам. Может, сухой лед? Что-нибудь вроде укола?

Утром, перед завтраком (папа и мама всегда уходят до Мумика), он быстро записывает еще одну версию: «В лихой атаке отважные герои лагеря выскочили из укрытия и обрушились на ошеломленных дикарей-индейцев, во главе с Красным Чулком напавших на почтовый вагон. Император во всем своем величии скакал впереди на верном коне и стрелял из винтовки во все стороны. Зондер-командо[93] прикрывал его с тыла. Огромный император кричал: за мной, и этот отважный призыв раздавался по всей занесенной снегом стране». Мумик остановился и стал перечитывать написанное. У него получилось даже лучше обычного. Но этого пока недостаточно. Многого недостает. Иногда кажется, что недостает главного. Но что, спрашивается, главное. Он должен писать так, чтоб получалось с могучей библейской силой и величием, наподобие той страницы, которую сочинил дедушка Аншель. Но как? Нужно смелее фантазировать. Ведь то, что происходило Там, было наверно, чем-то особенным, раз уж все стараются помалкивать и не заикаться об этом. Тогда Мумик начал использовать и то, что они учили в школе про Орда Вингейта[94] и его ночные роты, а еще про самолеты супермистер, которые мы получим, если Богу это будет угодно, у наших вечных друзей и союзников французов, он даже начал приплетать к этим вымыслам первый израильский атомный реактор, который мы строим как раз в эти дни в песках у ручья Рубин, и на следующей неделе в газете «Едиот ахронот» напечатали сверхсенсационную заметку с первыми фотографиями плавательного бассейна, где делают настоящую атомную штуковину! Мумик чувствовал, что приближается к разгадке всей этой головоломки. Он всегда помнил заветное словечко, сказанное Шерлоком Холмсом из тайны пляшущих человечков: то, что один человек может придумать, другой человек может раскрыть, и потому Мумик знал, что добьется успеха. Он сражался за своих родителей, а еще за других людей. Они об этом ничего не знали. С какой стати им знать. Он сражался вроде тайного партизана. Один-одинешенек. Только ради того, чтобы все они смогли, наконец, подзабыть, или малость отдохнуть, или хоть на минуту перестать бояться.