Опечатанный вагон. Рассказы и стихи о Катастрофе - страница 133
…Ну да, по правде говоря, вначале Мумик думал, что Белла действительно имеет в виду какое-то сказочное чудовище или огромного динозавра, который раньше жил на свете и все его боялись. Но он не очень-то приставал с вопросами. И вот, когда прибыл новый дедушка, и родители Мумика стали еще несчастнее и мучились, и кричали по ночам, и уже нельзя было все это вынести, Мумик решил снова порасспросить Беллу, и Белла хмуро ответила, что о некоторых вещах, слава Богу, он в свои девять лет знать не должен, и беспокойными пальцами расстегнула ему верхнюю пуговицу на рубахе, и сказала, что на него даже глядеть душно, но Мумик решил заупрямиться и внятно спросил ее, что это в точности за зверь такой — нацистская зверюга (ведь он прекрасно знал, что на свете больше не осталось сказочных зверей и, конечно же, не осталось динозавров), и Белла выпустила длинный дым из сигареты, и потом с силой раздавила ее в пепельнице, и издала крехц, и посмотрела на него, и потом скривила губы, и не хотела отвечать, и все же у нее это вырвалось, и она сказала, что нацистскую зверюгу можно вырастить из любого зверя, если только он получит нужный уход и нужное питание, и тогда она сразу же закурила другую сигарету, а пальцы у нее немного дрожали, и Мумик понял, что больше он ничего из нее не выжмет, и вышел на улицу задумавшись, и волок свой ранец по мокрому тротуару, и застегнулся, не почувствовав верхней пуговицы, и тогда остановился, и посмотрел на дедушку Аншеля, который как всегда сидел на зеленой скамейке по другую сторону узкого шоссе и был занят собой, и спорил руками с тем, кого вообще нельзя увидеть и кто не давал ему ни минуты покоя, но самое интересное, что на скамейке дедушка уже сидел не один.
Вышло так, что в последние дни, хотя сам-то дедушка вообще этого не заметил, он начал притягивать к себе всяких и разных людей. Причем таких стариков, что до сих пор их почти не замечали на перекрестке, а если замечали, старались не разговаривать с ними, Гинзбурга и Зайдмана, например, которые приходили к нему и смотрели на него вблизи, и Зайдман сразу же начинал делать такие же движения, как дедушка, потому что он всегда делает так, как те люди, которых он видит, и пришел еще Едидия Мунин, который живет и спит по ночам в пустой синагоге вместе со всеми святыми мучениками. Этот Едидия Мунин ходит, раскорячась из-за грыжи, и носит две пары очков, одну поверх другой, одна пара — солнечных, а другая нет, и детям строго запрещается приближаться к нему, потому что он извращенец, но Мумик знал, что Мунин, в общем, хороший дядька, что все, чего он хочет, это полюбить какую-нибудь из воспитанной и знаменитой семьи и сделать ей детей по своему собственному способу, и для этого Мумик тайно вырезает для него каждую пятницу из Беллиной газеты брачные объявления известной и модерной свахи госпожи Эстер Левин, лучшей в Израиле специалистки по связям с заграничными туристами, но не дай Бог, чтоб про это кто узнал. Ладно, а потом на перекресток вышел еще господин Аарон Маркус, отец Беллиного Хезкеля, которого уже десять лет не видали и все у нас уже отчитали по нему кадиш, а вот он живой, и одет красиво и элегантно (ну уж Белла-то не даст ему выйти на улицу в тряпье, ясное дело), и только лицо у него такое, что лучше б не глядеть, все время дергается и кривится и морщится в тысяча и одной странной гримасе, так что и глядеть-то отвратно. И пришла госпожа Ханна Цитрин, муж которой, портной, бросил ее и убежал, да сотрется имя его, и оставил ее заживо вдовой, так она всегда голосила на все лады, и счастье еще, что пришли лепарации, потому что иначе она б померла здесь с голоду, Господи помилуй, потому что портной, пся крев, собачья кровь, значит, не оставил ей ни шиша, все взял с собою, чтоб его холера взяла, а госпожа Цитрин и вправду хорошая женщина, но она еще и прости господи, и валяется с черными,
