Но она пришла минут через десять. Кряхтя и причитая, пролезла в ту же дыру, что и Давид.
Он ещё раз зорко оглядел сгорбленную фигуру. Нет, всё тот же узелок с недовязанным носком на леске и ничего более.
— Ты что ж, сынок, бабку старую решил тревожить-то, а? — Она держалась настороженно и ближе к заборной дыре, чем к Давиду. Страх vs любопытство, типичная картина. Любопытство побеждало по очкам. — Рази ж я могу козой скакать и всякими железяками размахивать, сам посуди, касатик? Это ж только народ смешить.
Давид засмеялся. Она безопасна.
— Не надо скакать, уважаемая, я мирный. Давид меня зовут, я просто поговорить хочу.
— И о чём же? — старуха подошла на полшажка.
— Видите ли… э-э-э…
— Алёной Ивановной крестили, — чопорно представилась бабка.
— Видите ли, Алёна Ивановна, этот город — мой родной. Я в нём не был лет шестьдесят, а вот недавно ностальгия замучила, решил приехать.
Это была правда. Бессмертие — неплохая штука, но если живёшь среди людей, то рано или поздно количество прощаний настолько превышает количество встреч, что становится невмоготу. Качественный скачок. Давид по меркам своего вида был ещё очень молод, вековой юбилей только через два года, но уже чувствовал, как тоска подкатывает к горлу. Его наставник, почтенный Арье Лейб, говорил, качая головой: «У тебя слишком чувствительное сердце, Додик. Это не доведёт до добра». И он же посоветовал съездить домой. Дескать, увидишь, как всё изменилось до неузнаваемости, попустит.
Не попустило. Потому что в этом богом забытом городишке не изменилось ничего. Разве что стали выше деревья да в том проклятом парке появилась чёрная стела с именами. Давид нашёл там всех своих и чуть не завыл. Дома, дворы, гостиница «Рассветная», памятник всесоюзному старосте Калинину, которому студенты-железнодорожники регулярно вкладывали бутылку из-под портвейна в рассудительно подставленную длань… Всё это осталось точно таким, как помнил Давид. Да, построили гробину хрустальную на центральной площади — торговый центр, может, и ещё что-то в этом роде. Но все эти новшества настолько не вписывались в интерьер, что просто не воспринималось зрением.
— И как, попустило? — куда более миролюбиво спросила старуха, неуловимо напомнив учителя Арье Лейба.
— Нет, — признался Давид. — Вещи на местах, вот что плохо.
— А людей нет, — понимающе кивнула Алёна Ивановна. — Ни детей, ни внуков, ни памяти о тебе…
— Точно, — не без облегчения выдохнул Давид. — Такое чувство, как и не жил никогда.
— Пройдёт, касатик. — Старуха пристроилась на шлакоблочной плите и машинально потянула вязание из кулёчка. — Всё пройдёт. Сотрётся, смоется, перемелется.
У неё был скрипучий, как мельничное колесо, голос. Давид сел рядом с ней. Хорошо, что они поговорят.
— А сами вы, Алёна Ивановна, сколько живёте? — Он знал, что такие вопросы можно счесть невежливыми, но… в крайнем случае, извинится.
Но вопрос, кажется, чем-то польстил.
— Да уж двадцать третий десяток разменяла, — жеманно хихикнула она. — Последние полста в этом городке сижу. Один раз помереть пришлось, потом вернулась, как собственная младшая сестра. Хороший городок, несуетный.
Это хорошо, что она старше. Так легче.
— А ты сам из каких будешь?
Давид вздрогнул.
— Быховские, — сказал он. — Перед войной из Витебска переехали.
Завязался разговор, цепляясь, как старухино вязание, петелька за петельку, круг за кругом. У старухи была монументальная память и необъятный круг общения. В этой бездне фактов и сплетен Давид нашёл внука своего университетского товарища (эх, Лёвка…), дальнюю родственницу человеческих своих родителей (он так и не поверил до конца, что приёмыш, даже когда узнал о Бессмертных всё), внучатую племянницу первой своей любви (Господи, благодарю, что дал храбрости вовремя сбежать; оставаться двадцатилетним шалопаем, когда Софья бы старилась… нет, он бы не выдержал). Они все были продолжением, боковыми веточками его странной судьбы.
Мерное поскрипывание старушечьих слов несло успокоение. Будто это та самая мельница, истирающая в порошок время.
Он был, он оставил след в судьбах живущих и оставит ещё. Он был и, следовательно, может быть дальше. Учитель Арье Лейб оказался, как всегда, прав.
