К Уне меня отправила Тёмина мама. Говорит, приезжает моя подруга из Америки. У неё дочка — Тёмкина ровесница. Вместе лежали в больнице. Потом они уехали в США. Теперь прилетают на месяц по делам. Я Лене рассказала, что ты с Артёмом занимаешься, и она хочет, чтобы ты месяц позанималась с Уной.
— А что с ней?
— ДЦП тяжелый, тяжелей, чем у Тёмы, не может ходить совсем, не сидит, спину не держит. Слепота. Но слышит.
— А что она умеет?
— Видишь, Маша, дело всё в том, что недавно у неё был инсульт. И если раньше она поворачивала голову на своё имя Уна, то теперь не знаю. И ест через трубку.
— А…
— Результата никто требовать не будет, — перебивает она меня. — У Лены нет никаких иллюзий. Она очень понимающая мама. Знает всё, в том числе и перспективы. Но она тоже хочет, как я, чтобы с Уной занимались, чтобы она не просто сидела в своём кресле, а что–то делала. Чтобы не просто существовала, а жила. Понимаешь?
— Понимаю, — говорю.
Я прихожу на Железноводскую улицу. Там сейчас очень хорошо — и цветущие яблони, и сирень, и черёмуха. И рядом гавань. И ветер.
Уна полулежит в коляске. Она очень похожа на свою русскую маму и при этом совсем не похожа на русскую. Типичная американка. От неё исходит заграничное ощущение надёжности, ухоженности и уверенности.
И при этом общее, как с Артёмом, чувство туманного берега, песчаной косы, по которой идёшь и ни в чём не уверен. Чувство хрупкости, непостоянства и причастности к тайне.
Как всегда, не могу подойти сразу, наблюдаю.
Мама говорит:
— Уна! А кто пришел?
Уна никак не реагирует.
Мама говорит:
— Who is there?
Уна начинает медленно улыбаться углом рта.
Лена говорит, что никаких срочных результатов она не ждёт, ей важно, чтобы Уна общалась с новыми людьми и знакомилась с новыми ощущениями. Я могу не бояться, девочка очень спокойная и терпеливая. Многие ведь боятся таких детей, потому что те не могут сказать, если что не так…
(Я подумала: боятся не только поэтому.)
Мы остаёмся наедине.
— Привет, Уна, — говорю я.
Она пугается незнакомого голоса, и её руки взлетают вверх, к плечам. Защитный жест — «сейчас ударят».
— You are… you are, — пытаюсь я вспомнить что–нибудь по–английски, — you are pretty princess!>11 (О Боже!)
Но Уна довольна. Угол рта снова приподнимается в улыбке.
Мы поняли друг друга.
Мы играем на разных барабанах, бубнах и бубенцах, надетых на руки (и на ноги), под «I love you, you love me, we're a happy family»[11].
У меня всё с бубенцами. Все игрушки могут звенеть, греметь, трещать или пищать.
Как хорошо, что Уна слышит, правда?
Дорогой Лёва!
Кто такая Надюша?
Это первый ребёнок из павловского детдома, которого я взяла на руки.
Взять Надю на руки довольно трудно, потому что она совершенно прямая и вытянутая. Носочки вытянуты, как у балерины. Руки вытянуты вперёд.
Вдобавок она страшно худая, потому что очень мало ест. Не любит.
Её кормят из бутылочки. Выплёвывает. Мой папа говорит, что негати- висты делятся на громких бунтарей и тихих саботажников, так вот Надя — именно второй случай. Нянечки то ругают её, то уговаривают, а всё без толку.
Надя маленькая. Ей пять лет.
Когда я подхожу к её кроватке, она обычно лежит на боку: носочки вниз, руки вперёд, голова откинута назад. Мрачная (ещё один страдалец). Брови сдвинуты. Дотрагиваюсь (или зову её), она сильно вздрагивает, ещё сильнее морщит лоб — и сразу улыбается. Она всегда улыбается, когда с ней заговаривают. Лицо её в эти минуты — не знаю, как сказать ещё, — озаряется светом. Она улыбается и цокает языком. Иногда говорит: ы–ы, ы–ыы…
Радостное и страдальческое — вот и все её выражения.
Надино тело можно немного расслабить. Тогда я сажаю её на колени, спиной к себе. Мы слушаем музыку. Надя очень музыкальна. Ей бы «карусель», какие вешают над кроватками малышей, — игрушки крутятся и музыка, как из музыкальной шкатулки.
Я пытаюсь вложить в её руку погремушку, или шелковый платок, или шуршащую букетную обёртку. Так мы сидим полчаса. Потом она устаёт.
Я приношу Надю к Гале, которая сидит и тянет своё «бомм, бомм», — подношу её к Галиному стульчику: «Галя, вот это Надя». Галя выпячивает нижнюю губу, гладит Надю по стриженой голове и тянет мою руку вверх — «а теперь ты меня».
