Слава богу — Настя в этом году будет заниматься по индивидуальной программе! Я очень рада. От сердца отлегло.
А Рустама ещё нет. (Опять будут до ноября мариновать его в Краснодаре.)
А. Д. обещала мне позвонить, если он вернётся. На индивидуальные занятия его никто не возьмёт, я уверена (школа N есть школа N).
И вообще, «школа N» — это не конкретная школа номер…
P. S.
«Люди бывают веселые, счастливые.
Вообще мне нравится профессия лётчики.
Если мать была бы не София, а другая, то был бы у меня отец другой. И не говорил про Виктора нехорошо. Не было бы знакомого Виктора.
Но я бы не знал бы Маши.
И не говорил, что вот моя мама страной. И не говорил, что Софья страна.
А Маша, скоро мне нравиться не будет.
Но не буду насчёт Маши какой бы она не была хорошо говорить буду».
Дорогой Лёва!
Вот пишут про волонтёров, что они светлые. Мол, глаза у них сияют, ощущение от них прекрасное.
Это, может, про каких угодно волонтёров, только не про нас. Мы мрачные и аутичные.
С нами трудно спокойно выдержать больше получаса, по крайней мере без специальной закалки.
Мы никого не привлекаем и не просим остаться. Сидим в своём мрачном подвале и ждём. Кто–то к нам пришел. Хорошо. Если он выдержит полчаса, мы ждём дальше, скептически улыбаясь. Когда и если он приходит во второй раз, с ним никто не здоровается, ну или одними губами. Или головой кивнут.
Если он придёт в третий раз, мы удивимся.
А если не придёт, торжественно скажем: о! так и знали! кризис третьего занятия!
Приводя к детям, ничего не объясняем. Никаких комментариев, мол, это Вася, ему пять лет, он такой и такой.
Вообще ничего не говорим сами. Если спросят, ответим.
Если он что–то делает неправильно, не поправим и не объясним, как надо. Если он правильный, почувствует сам, а если нет, мы переглядываемся, а потом рассказываем друг другу, какой он не такой.
Уж конечно, он очень аутичный. Не волонтёр, а скорее клиент.
Если он выдержит, поймёт, как правильно, включится в процесс, не мешая психологу (который может с ним ни слова не сказать за всю часовую группу), не прекратит здороваться и прощаться (хотя ему отвечать никто не будет), научится сам задавать вопросы, его могут взять на Онегу.
Не так:
— Поезжай, милый, с нами на Онегу! Там тебе обязательно понравится!
А так:
— Ммм… И. Б., а мне поехать на Онегу?
— Н–нну, как хочешь. Твоё дело.
— А там — на Онеге — как?
— Тяжело.
Мы ещё не решили, взять ли его на Онегу волонтёром. В конце концов, он должен оправдывать питание и дорогу.
Если он всё–таки будет взят, не надо думать, что испытания позади.
Потому что на Онеге то же самое, только в сто раз сильнее, а ещё он не сможет уйти домой. На Онеге нет ни режима, ни официальных правил поведения. Он должен сам чувствовать, сам вписываться и сам ориентироваться.
Если он говорит «мне плохо», все радостно объясняют, что это терапия.
Волшебное слово: терапия.
— Плохо, много народу, шумно, тяжело.
— Зато как терапевтично!
Если в его поведении что–то не нравится, никто прямо об этом не скажет. В лучшем случае его мягко вытеснят.
То есть если он решит уйти, его удерживать не будут, а потом опять–таки понимающе переглянутся. Всё связано. С самого начала было ясно, что он у нас не жилец. Всё связано.
Если он заболел — это реакция.
Если он опоздал — это сопротивление терапии.
Если он вписался в коллектив — значит, он сам аутист.
Когда мы позволим ему придти на собрание (неточно: мы не запрещаем), он в лучшем случае не поймёт, что происходит. Если ему повезёт, на повестке дня будет стоят вопрос «как добыть миллион долларов». Если не повезёт — «откуда взять новое помещение».
Вот такие мы светлые радостные люди. Приходите к нам. Очень терапевтично. Но вы не придёте, потому что у вас сопротивление. Мы так и знали.
P. S.
Лена (мама Паши):
— Никогда не подменяй любовь заботой. Это от чувства вины, что мало любишь, начинаешь суетиться. А ничего не выйдет. Как почувствуешь, что вот всё, сил нет любить, отойди в сторону, передохни, выпей чашку кофе.
Дорогой Лёва!
Сегодня, как ни странно, лето. Странно для книги, которая написана в один день. Но ты уж примирись. Надеюсь, что читатель тоже примирится.
