Народ в городе гулял до глубокой ночи: пили вино, стучали в барабаны, плясали. Шуты и шутихи, нацепив на шею звонкие бубенцы, бегали по улочкам и веселили народ. Караульщики у городских ворот в этот день были сговорчивыми — отворили ворота, и в Москву из дальних и ближних сёл прибывал народ посмотреть на свадьбу великого князя Ивана.
Упились допьяна. Мужики вповалку лежали на базарах, где была выставлена княжеская медовуха. Стража не наказывала провинившихся кнутами, а глашатаи объявили свободу лиходеям.
Сам Василий ещё утром разъезжал по темницам и миловал узников. Ликование охватило всех, и следующее утро встретили хмельными.
Позади свадебное веселье, впереди совместная жизнь. Запропастились куда-то тысяцкий и дружка, Иван остался один. Боярыни ввели к государю десятилетнюю жену Марию Московскую и оставили молодых одних. Марья озоровато глянула на мужа из-под фаты и присела на лавку.
— Репы хочешь? — вдруг предложил Иван жене давно очищенную жёлтую репу. — Сладкая...
— Хочу... — пропела Марья, отложив в сторону тряпичную куклу.
Ваня грубовато ухватил куклу и бросил её в угол.
— Хватит тебе в куклы играть! Теперь ты жена моя!
Марья хмыкнула, а потом испуганно разревелась.
— Плохой ты! Зачем Аннушку обидел! Больно ей!
Иван накинул нагольную шубу и вышел в сенцы. У дверей караулили двое постельничих. Бояре, заприметив юного князя, заулыбались:
— Марья Московская хнычет? Что, жёнки испугался? А ты лаской её, государь, возьми. Сильничать здесь ни к чему! Так оно лучше будет, это тебе не по лесам рыскать.
— Шапку с головы долой, когда с государем говоришь! — взвизгнул рассерженно Иван.
Боярин охотно подчинился юному князю, опасаясь в дальнейшем заиметь в нём грозного врага.
Иван вернулся в горницу. Марья уже утёрла нос и глаза и качала куклу на коленях.
— Я государь-муж, а ты жена моя! — сказал двенадцатилетний великий князь. — Иди сюда и рядом сядь. Теперь нам всю жизнь так быть.
Всю ночь в комнатах государя горели свечи — таков обычай. Гости улеглись, а банщики растапливали печи, чтобы с утра жених мог отправиться в баню.
Государю не спалось. В последний год сон Василия Васильевича стал беспокойным. Он мог подолгу лежать на ложе, прикрыв рукой пустые глубокие глазницы, и не забыться до самого утра.
— Прохор! Прошка! Где ты там?!
Прошка был рядом с государем, встрепенулся ото сна и отозвался со своего места:
— Я здесь, государь! Чего изволишь?
Государь вытянул руку, и пальцы его коснулись жёсткой бороды боярина.
— Прохор Иванович, ты был со мной с самого начала. Ты помнишь, как я ездил со своим дядей Юрием Дмитриевичем в Золотую Орду на суд к Улу-Мухаммеду?
— Да, государь.
— Тогда князь Юрий признал меня своим младшим братом. Помнишь ли ты, как я потом лишился княжения и Юрий занял московский стол?
— Как же такое забудешь, батюшка?! Но, слава Богу, он же и одумался, вернул тебе стол, когда его сыновья убили его любимого боярина за то, что тот надоумил тебе удел передать.
— Всю жизнь я воюю, сначала с дядей, потом с братьями своими двоюродными — Васькой Косым и Дмитрием Шемякой... Последний меня глаз лишил. Только с Дмитрием Красным мы были дружны. А другой мой брат, Иван Можайский? Без конца от меня к Шемяке бегал. Уделов ему не хватало. А невдомёк, супостату, что от своего отрывал!
— Знаю, знаю, государь, про всё ведаю.
— Вот что я тебе скажу: не хочу, чтобы сын мой в междоусобицах жизнь проводил. От Дмитрия всего можно ожидать, если бы не иерархи, так и сыновей моих сгубил бы! Только что бы он ни делал, я всё равно московским князем остаюсь. Не может быть двух Божьих избранников, тесно им станет. Однако не хочет Дмитрий этого понимать, вот поэтому новую смуту затеял. К королю Казимиру за помощью обращается. В грамотах пишет: ежели он поможет вернуть ему московское княжение, тогда из собственных рук передаст Рязань и Великий Новгород! Вот такие дела! Мало ему ссоры со своим старшим братом, так он ещё и Ванюшу в войну втянуть собирается. Что же это за брат, от которого только одно лихо и ведаешь! Вот я и спрашиваю тебя, Прохор Иванович, нужен ли мне такой брат?
