Иона уже давно ушёл, а разбойники продолжали молчать, и, когда впечатление от увиденного стало помалу исчезать, один из разбойников произнёс:
— Да... Силён монах! Малец ещё, а духом велик. Жаль, не туда пошёл, разбойник из него хороший бы вышел. Такие, как он, ни чёрта, ни Бога не страшатся. Знавал я одного такого атамана!
Стал соседствовать Иона с татями. И редкий день, когда к нему не заходил кто-нибудь из душегубцев послушать плавную и спокойную речь.
Через несколько месяцев, уже к самой зиме, разбойники пришли к Ионе все разом. Поснимали шапки, отвесили глубокие поклоны, и старший заговорил:
— Прости нас, святой отец, только не можем мы так жить, как раньше бывало. Видно, пришло наше время душу спасать, не спится ночами, всё кровушка снится, а её столько пролито было, что не приведи Господи! Вспоминать страшно, не то что рассказывать... И все невинные, а сколько среди них жён и чад, и не упомнишь. Но разве мы разбогатели на том? Всё прахом пошло! Ни детишек, ни жён у нас. Душа одна исковерканная и осталась, да вот ещё тело попорченное. Редкий кто из нас не пострадал. Кому кисть за воровство отрубили, кому руку. А разве после того ты уже работник?! Опять все в лес возвращаемся. Меня вот клеймили, — тать откинул русую чёлку со лба, и Иона увидел написанное: «ВОР». — А я вот к чему... Прости нас, Христа ради, святой отец. Видим мы, что ты хоть и мал летами, но рассуждать умеешь куда трезвее нашего, да так, что мы ягнятами себя чувствуем перед пастырем. Мы тут подумали... возьми нас к себе.
— Куда же я вас возьму, обители ведь нет, — возражал Иона.
— Так её построить можно. Вон сколько деревьев вокруг! Подле твоей липы и построим, а ты для нас с братией игуменом будешь.
— А хотите ли и сможете ли терпеть с братией голод, нужду, жажду? Сможете ли вы не щадить плоти за ради души? — вопрошал Иона.
— Хотим и можем, — отвечали разбойники.
— Тогда жизнь ваша будет большим трудом и многотерпением, — отвечал отшельник. — Готовьте себя для подвига духовного.
Недели не прошло, как на месте старой липы вырос крохотный монастырь.
Так шестнадцатилетний отрок сделался игуменом...
Отец Иона поднялся. Воспоминания навеяли грусть. К Дмитрию надо идти, к Шемяке. Так и сказать ему:
— Разве вольного сокола можно удержать в клети?
К обедне в Углич пришёл монах. Чёрный капюшон закрывал половину лица. Монах, казалось, был погружен в свои мысли, совсем не смотрел по сторонам и неторопливо шёл к Успенскому собору, где должна состояться служба. На чернеца никто не обращал внимания, он был один среди многих, кто в этот час подошёл к храму. Горожане крестились и заходили в церковь. На миг все оживились, когда в сопровождении двух стражей к храму подвели Василия.
— Даже слепого боятся, — выдохнул кто-то в толпе. — Шемяка совсем осатанел.
Василий остановился, перекрестился на колокольный звон и пошёл дальше, крепко держа за руку поводыря.
Монах слегка приподнял клобук и внимательно наблюдал, как Василий неуверенно переставлял ноги, направляясь к церкви. Один раз князь споткнулся, и, не окажись рядом поводыря, который подхватил слепца под руку, расшиб бы печальник лоб о камни.
— Прошка, да неужто ты? — выдохнул кто-то над самым ухом чернеца.
Монах вздрогнул и надвинул клобук на самый нос. Это был боярин Хвороста, некогда служивший у Дмитрия Красного.
— Как же ты попал сюда? — удивился боярин. — Не ровен час, и узнать могут! Вот тогда и ослепят, как хозяина твоего Василия Васильевича, а то и вовсе жизни лишат.
— Если ты орать не будешь, тогда всё и обойдётся, — хмуро заметил Прошка.
— Да ты не бойся меня, только клобук свой на самые уши натяни. Дмитрий-то тебя по всем дорогам ищет, а ты в отчине его. Вот подивился бы он, если бы узнал!
— Я слышал, ты Шемяке клятву на верность дал.
— Да как тут не дашь, — вздохнул боярин. — Дал я её для того, чтобы рядышком с Василием быть. Если б отказался, Шемяка меня живота лишил, чем бы я тогда был Василию полезен? А сейчас хоть подле него нахожусь.
— Может, и верно. Ты вот что, боярин, отведи как-нибудь сторожей от Василия. Мне послание велено передать ему.
