Ушёл монах. Ряполовские остались одни, с ними Прошка Пришелец.
— Что делать-то будем? — спросил сразу у всех Никита и, повернувшись к Пришельцу, добавил: — Может, ты скажешь, Прохор Иванович? К Василию Васильевичу ты ближе всех стоял, хоть и не княжий чин имеешь.
— Не верю я Шемяке. Деток Василия Васильевича хочет получить, чтобы потом измываться дальше. На московском столе он укрепиться хочет, а сыновья государя для него только помехой будут.
— Так-то оно так, — несмело согласился Никита, — только ведь он епископа послал. Его слово что-то должно стоить.
— А вы что думаете, братья?
Младшие братья Василий Беда и Глеб Бобёр, такие же скуластые, с косматыми сросшимися бровями, как у самого хозяина дома, передёрнули плечами.
— Оба вы правы: и ждать нельзя, и отдавать надо. Епископ ростовский послан. Если не отдадим отроков, тогда вроде Церкви не доверяем. Выходит, правда где-то посерёдке. А вот где эта серёдка?
— Вот что я думаю, братья, — снова заговорил Никита. — Если мы сейчас епископа не послушаем, будет лишний повод у Шемяки, чтобы гнездо наше разорить. Дружина у нас здесь небольшая, сопротивления серьёзного не дадим. Тогда уже точно деток в полон захватит. Ионе мы скажем, пусть возьмёт в соборной церкви на свою епитрахиль. Если согласен, тогда и отдадим.
Едва заутреню отслужили, братья Ряполовские с Прошкой пришли в келью к епископу. Отец Иона выглядел необычно: на голове митра высокая, а на груди на тяжёлой цепи золотой крест висит. Епископ ходил всегда в простой рясе, отличаясь от остальных священнослужителей игуменским жезлом и большим крестом. Сейчас он казался особенно праздничным, даже ростом выше стал.
— Надумали мы, владыка, — отвечал за всех старший из братьев. — Твоими устами сам Бог велит отпустить детишек к Дмитрию. Но только позволь сказать тебе... Отпустим, если на свою епитрахиль отроков возьмёшь.
— Именно этого я и ждал от вас, — отвечал просто владыка. — Пелену Пречистой велел приготовить. Вот с неё и возьму на свою епитрахиль[46] отроков Василия Васильевича. А теперь, братья, на свет пойдёмте.
Рассвело уже.
Майский воздух был ещё прохладен, и бояре, стоявшие у церкви, поёживались. От ветра ли? Ведь детей великого князя Василия Тёмного в руки бесу отдавать приходится. А как тут не отдать, если сам епископ за ними прибыл!
Набились бояре в церковь, а когда епископ запел высоким голосом, восхваляя Богородицу, подхватили разноголосо.
Молебен больше напоминал заупокойное пение, слишком высоко взяли бояре, и голоса их то и дело срывались, словно от плача. Когда служба закончилась, епископ накрыл сыновей Василия епитрахилью, и они, как цыплята, прячущиеся от опасности под крылышком, прижались к святому отцу.
— Ты это... самое... отец Иона... Да что говорить! Бери малюток, — за всех высказался Никита.
Повозка тронулась, увозя сыновей великого князя, только после этого бояре неохотно разошлись.
В Переяславль Иона приехал как раз на Иова Горошинка.
Вдоль дорог лежали распаханные поля, и крестьяне, не скупясь, сеяли горох. Заприметив епископа, снимали шапки, смотрели вслед, а потом, словно досадуя на вынужденную остановку, понукали лошадей и шли дальше по борозде. Дута чернели от сажи, видно, на Ирину Рассадницу пожгли прошлогоднюю траву, а молодые зелёные побеги ещё не успели пробить не успевшую прогреться землю.
— Останови у ворот, — наказал вознице Иона. — Негоже сразу во град въезжать.
Возница в просторной белой рубахе, которая раздувалась у него на спине точно большой шар, натянул поводья, и кони встали.
Епископ отстранился от услужливых рук, отыскал глазами крест Успенского собора и перекрестился.
— Перед Богом я теперь в ответе. Не дай случиться греху. Господи, помилуй чад великого князя Василия Васильевича. Не искуси, сатана, Дмитрия Юрьевича, чтобы кровь невинных епитрахиль не испачкала.
Помогло чуток, отлегло от души. Иона уселся рядом с отроками, потрепал старшего за русый чуб и сказал детине:
— Трогай, Тимофей, а я в княжеские палаты пойду. Дмитрий Шемяка на богомолье в Переяславль приехал, дожидается нас.
