— А почему моего главного гостя не потчуете? Почему вина Ванюше не налили? Он хоть и мал, а отведать вина должен.
Крякнул отец Иона, но перечить не стал.
Ваня взял стакан, встал из-за стола и, кланяясь в обе стороны гостям, поблагодарил за ласку великого князя, а затем пригубил вино.
Бояре переглянулись. Кто-то вспомнил Василия Васильевича: ведь так он и начинал, некогда великий московский князь. Сначала сам кланялся, а потом заставил строптивых головы низко к земле пригнуть.
В повороте головы и в жестах юного княжича Дмитрий узнавал своего брата. Глаза великого московского князя остались у старшего сына — смотрели по-прежнему дерзко и прямо. И стало ясно Дмитрию: не догнать его сыновьям Ивана, мал отрок, а держится с большим достоинством, будто и вправду московский князь. Хоть и лук растянуть не способен, однако нашлось смелости посмотреть боярам в лицо. И глядел так, будто холопов своих разглядывал. «Вот она, кровь, что делает! Васька своими погаными очами так же на братьев смотрел, покудова не выкололи их!»
Шуты и шутихи прыгали через голову, вертели хоровод, стараясь развеселить Дмитрия, но он всё более мрачнел. И вино уже не берёт, только взгляд от выпитого делается строже, а лицо наливается густым румянцем.
— Подите прочь! — вдруг громыхнул князь стаканом о стол.
Брызги весело разлетелись в разные стороны, заливая кафтаны бояр.
Шутихи и шуты смолкли на полуслове. Одна из них, маленькая, сгорбленная, сделалась ещё безобразнее от страха. Она втянула голову в плечи, словно боялась получить удар плетью, и, семеня кривыми ножками, потопала к выходу.
Веселье упорхнуло вспугнутой синицей, и бояре тяжело замолчали.
— А ты на нас не ори! — откликнулся со своего места Стёпка Плетень, самый дерзкий из бояр. — Мы тебе не холопы. Мы люди вольные! Кому хотим, тому и служим, а коли не любы стали, так мы себе другого хозяина поищем.
— Подите вон! А если ты, Степашка, надумаешь мне перечить, так всю харю твою о стол разобью!
И раньше случалось, князья бояр за бороды таскали, плетей им доставалось, и княжескими сапогами были топтаны. Жестокостью расплачивались московские князья за верную службу со своими подданными. Но то были московские князья, и ссоры эти походили на семейные перепалки. Сейчас перед боярами сидел Шемяка, который едва успел угличские бармы на московские великокняжеские поменять. А всё туда же! На московских государей и нравом походить желает.
Бояре дружно поднялись, грохнула об пол лавка. Кто-то рукавом охабня зацепил стакан, и он, дребезжа по гладким доскам и расплёскивая пиво, упал на колени князю.
— Иона, — окликнул великий князь епископа, который чинно поднялся из-за стола и пошёл вслед за боярами. — Ты вот что... Возьмёшь детей Василия и свезёшь их завтра в Углич. Представляется мне, там им спокойнее будет.
— Государь, Дмитрий Юрьевич! Да что же это такое! — взмолился владыка. — Обещал же ты мне, как только малюток привезу, сразу Василия из Углича отпустишь и удел ему в кормление дашь! А ты ещё и детей в заточение?!
— Хорошо тебе. Иона, на Москве? Митрополитом всея Руси стал... А может, тебе обратно в Ростов Великий хочется вернуться? Московская митрополия пустовать не станет, охотников мы живо разыщем.
— Я-то свезу, князь! Свезу детей, только ты совсем один остаться можешь. Вольных людей от себя отстранил, меня, митрополита, обидел, — укорял Иона, — а сейчас и слово своё не сдержал. Люди ведь не твари бессловесные, разнесут по Руси обиду. Одумаешься, Дмитрий, да поздно будет!
Забрал отец Иона чад Васильевых, перекрестил перед дорогой и повёз их к отцу в Углич в заточение. На душе было срамно. И есть от чего: надо же было додуматься великому князю — митрополита тюремщиком при отроках сделать. Всю дорогу отец Иона молился, а возница, удалой малый, не подозревая о тоске владыки, тянул скорбную песнь.
— Помолчал бы ты, братец, — попросил Иона. — И без того на душе тоскливо.
Затих возница, только одна плеть и пела свою песнь: «Вжик! Вжик!» И храпели разгорячённые кони. Было время, когда веселил Углич Иону звоном колоколов, ухоженными церквами, и сам он отроком обошёл эти места. Приходил сюда и с братией, собирая для монастыря подати, и никогда не думал, что этот путь станет для него безрадостным.
