Ремень со свистом разрезал воздух и звонко опустился на обнажённую спину.
— Будешь говорить, сучье отродье?! Зачем к басурману в Орду ехал? Будешь говорить, проклятый, на что хана склонить хотел?! Будешь!.. Будешь!..
— Ведь запорешь же... Насмерть же запорешь, — выплёвывал кровавую слюну дьяк.
— Будешь говорить?! — в который раз поднимал руку с кнутом Иннокентий.
И от ударов кнутом кровь с исполосованной спины брызгала в разные стороны, пачкая кафтаны стоявших рядом стряпчих.
— Скажу... князь Дмитрий Юрьевич великого княжения московского просил... у хана Мухаммеда. Старшим братом на Руси хотел быть...
— Чего ещё желал Шемяка?! — орал Иннокентий в самое ухо страдальца. — Чего хотел?!
— Просил у Ачисана убить... великого князя в Орде. — Лицо дьяка посинело. По ногам пробежала судорога — Дубенский дёрнулся ещё раз и затих. Жизнь оставила его тело, которое ещё несколько минут назад было сильным.
— Помер, поди, — безразлично отметил Иннокентий, вытирая окровавленный кнут о траву. — Божья воля свершилась. Ежели угодил бы Христу, он бы его пожалел. Поделом! Вот как великого князя обманывать!
Иннокентий не заметил, что подошёл монах. Ряса на нём была ветхая, через её прорехи виднелось потемневшее тело. Чернец тронул за локоть дьяка и произнёс:
— Христианин ведь... Похоронить надобно. Ты иди, дьяк, а мы его отпоём и в землю уложим.
Вот наконец и Переяславль. Василий Васильевич подошёл к городу ночью. Спал город. Не слышно колокольного звона, не брехали в посаде злобные цепные псы. Великий князь показался себе чужаком в родной вотчине. Чем не тать, который пришёл на чужой двор под покровом ночи. Отсюда и до Москвы недалеко. В Переяславле Василия Васильевича должны ждать великие княгини да бояре.
Василий велел вознице остановиться, спрыгнул на схваченную ночным морозцем землю и долго смотрел на уснувший город. Вот когда и перекреститься можно. Это не басурмановы минареты. Вместо пальцев у князя теперь торчали короткие обрубки, и он свёл их вместе, насколько это было возможно, приложил к прохладному лбу.
— Спас ты меня, Господи... теперь убереги от ненависти.
Рынды скромно стояли в стороне, не решаясь прервать беседу великого князя с Богом. Они сопровождали князя всюду: на поле брани и в плену, были свидетелями его падения, когда, казалось, ничто не может поднять его из бездны. Однако отроки видели и расположение хана к своему пленнику. Улу-Мухаммед обращался с Василием как с равным. И вот сейчас они стали невольными свидетелями его слабости: князь крестился на купола и боялся ступить в родную вотчину.
Василий был молчалив и печален. Он не знал, как примет его народ, которого он вверг в ещё одну беду. Возможно, завтра никто не захочет снять перед ним шапку, а юродивые начнут тыкать в него перстами и вопить: «Царь-ирод вернулся! Царь-ирод вернулся!»
Ночь показалась Василию особенно зловещей — предтечей[44] к ещё большей беде.
Но когда Василий повернулся, рынды признали в нём прежнего великого князя — посуровело его лицо.
— Мы останемся здесь до утра, я не желаю тревожить город.
Переглянулись отроки: с каких это пор великий князь стал таким застенчивым. Прошка Пришелец (постаревший и осунувшийся в плену) разглядел в нерешительности князя нечто иное, прикрикнул на зазевавшихся рынд:
— Ну чего рты пораззявили?! Не слышали, что князь повелел?
Побросали овчинные тулупы отроки на телеги да спать завалились.
Утренняя служба была ранёхонько. Едва рассвело, а колокола уже торопили день, звонили радостно и настойчиво. Гости застучали в ворота. Заскрежетала цепь, и медленно, сдаваясь под усилиями стражей, поползла вверх чугунная решётка.
Дружина уже выстроилась в колонны и ожидала последнего слова великого князя, а он всё медлил и продолжал стоять у родных стен. Наконец он собрался, махнул рукой и проговорил:
— С Богом! Домой пора!
Тронулись телеги, заскрипели колеса, задвигались оси, а потом дружной дробью простучали по мосту.
— Кто такие?! — грозно окликнул въезжавших вратник.
И Прошка, отыгрываясь за долгое ожидание, обругал его и завопил:
