— Едем обратно... в Казань! Князь Василий просит не тревожить его, до Москвы он доедет сам.
Улан даже не попрощался с князем — ударил стременами в бока жеребцу и, обдав Василия липкой грязью, поскакал в обратную дорогу.
— Тьфу ты, нечисть! — Василий Васильевич смахнул с лица комья грязи.
И долго ещё потом князь не мог отделаться от ощущения налипшей на лицо грязи — она, как смердящий плевок, который не вытравить и благовонным ладаном.
Михаил Андреевич, подгоняя коня, ехал впереди великого князя, повсюду сообщал благую весть об освобождении Василия Васильевича. Колокола радостно бились, встречая московского хозяина. Михаил спешил в Москву к великим княгиням, ненадолго останавливался, чтобы поменять коней, и, забывая про сон, ехал дальше. Под Дудимным монастырём Михаил Андреевич решил остановиться. Он не хотел беспокоить святых старцев и потому лагерь разбил под стенами.
С утра было морозно, замёрзли лужицы, тонкий ледок хрустел под ногами. Однако днём солнышко припекло, растопило лёд, и его капли крупными бриллиантами поблескивали на солнце. Шатёр у Михаила просторный.
крепкие обручи стягивали сукно, и порывы ветра разбивались о плотную ткань. Шатёр поставили на самом берегу, и он напоминал величавый струг, который резал серую, потемневшую по осени воду, а на высоком стержне трепетало знамя.
Внутри уже было прибрано: в углу иконка, под ней сундук, на который небрежно брошен великокняжеский дар — шуба бобровая. Князь Михаил подозвал боярского сына и, плюхнувшись на сундук, сунул под нос кожаный сапог, повелел строго:
— Снимай! Отоспаться хочу!
— Князь! — переступил порог шатра дьяк Иннокентий, вертлявый, словно маленькая собачонка, мужичок. — У монастыря дьяк Дубенский с Ачисаном!
Михаил Андреевич встрепенулся и, отстранившись от боярского сына, привстал:
— Чего они хотят? Спросил, что им надобно?
— Да по всему видать, от Дмитрия Шемяки к Улу-Мухаммеду торопятся.
— Татар-то много с ними?
— Малость! Может, всех и положим? А ежели что, монахи нам помогут.
— Ачисана не трогать, пускай едет в свою басурманову Орду. Покажи ему печать Улу-Мухаммеда, что Василий, как и прежде, великий князь московский. А дьяка Дубенского вязать и в шатёр ко мне! Да чтоб ни один татарин или наш обратно не повернул! Будут дерзить... мечом рубите!
Михаил Андреевич едва успел ополоснуть с дороги лицо, поменять рубаху, как рынды втолкнули в шатёр дьяка Дубенского. Он не желал идти, упирался, матерился нещадно, проклиная насильников, а стражи, взяв его за шиворот, лихо впихивали в шатёр. Губы дьяка были разбиты, из носа сочилась кровь.
— Кланяйся князю, негодник! Кланяйся! — как маленькая собачонка, гавкал рядом Иннокентий.
Дьяк рукавом размазал по лицу липкую кровь, и оттого лицо его показалось ещё более дерзким.
— Не холоп я твоему князю! У меня свой господин имеется, великий князь Дмитрий Юрьевич!
Рынды налегли на плечи непокорному дьяку, заставляя его склониться в ноги Михаилу. Довольно хмыкнув, князь велел поднять непокорного. Кровь смешалась с землёй и пуще перепачкала дьяка.
— Ответишь за самоуправство!.. — дерзко блеснул глазами дьяк. — Сполна ответишь, что слугу самого Дмитрия Юрьевича позоришь!
— Ушёл кто-нибудь? — поинтересовался Михаил.
— Один... В лес утёк. По всему видать, дворовый малый. Прыткий больно оказался, пока его вязали, двух наших успел заколоть. Погоню за ним отправили, да, наверное, уйдёт. Конь у него больно резвый!
Теперь понятно, почему Дубенский дерзок. Только ведь на Руси один московский князь — Василий Васильевич.
— Бить дьяка кнутом до тех пор, пока не скажет, с чем к Улу-Мухаммеду ехал! И отведите подалее от монастыря, орать будет. Мне да святым покой нужен.
С дьяка Дубенского сорвали портки, задрали до самой головы рубаху и привязали к бревну. Дьяк плакал от обиды и позора, глухо матерился, просил прикрыть наготу, пожалеть его и отпустить, но рынды оставались угрюмо молчаливыми.
— Поначалу я ударю! — взял у рынды кнут Иннокентий и, повертев его в руках, словно хотел убедиться, а достаточно ли крепко орудие для дьяковой спины, нанёс первый удар.
