После таких подношений обещается особенно легко. Мурза утопил широкую ладонь в серебре, которое под его пальцами сладко зашуршало, и сказал:
— Расскажу я о твоей просьбе великому хану.
— Ещё, мурза, скажи, что рабом его стану, не пожалеет он о моей службе.
Когда мурза ушёл на татарский двор, Шемяка позвал к себе дьяка Дубенского.
— Скажешь хану: если он мне великое княжение московское передаст, то любую дань платить ему стану. Если девки ему нужны — будут! Таких доставим, каких он и не видывал! Сам будет тешиться, и мурзы его тоже. Скажи хану, что служить ему стану верно и кровь татарову никогда не пролью. Только пусть избавит меня от Василия! Если пожелает, могу клятву на кресте дать. Ноги Спасителю целовать буду в том, что слова своего не нарушу. Грамоту тебе писать не буду, так запомнишь.
Боюсь, в чужие руки попасть может, тогда сам погибнешь и мне печали лишней прибавишь.
Утром, с рассветом, Ачисан уезжал в Казань, а в обозе, удобно разместившись на свежем сене, ехал дьяк Дубенский.
— Привык я к тебе, Василий, ой как привык! — говорил Улу-Мухаммед. — Вот отпущу я тебя в Москву, так заскучаю сразу. Привязался я к тебе, словно к сыну. От своих детей совсем не отличаю. — Хан стиснул огромной рукой плечи Василия и продолжал: — А то оставайся у меня совсем, что тебе Москва?! Да и сгорела она! Мои послы говорят, и дома целого не осталось, даже камень рассыпался.
— Не впервой Москве сгорать, — угрюмо отвечал Василий. — Вновь построим.
Трапезная была пуста: только хан Мухаммед да его гость, великий князь московский. Они сидели рядом, как добрые старые друзья. Мухаммед умело играл роль хозяина и потчевал своего гостя кумысом.
— Ты пей, князь, — говорил хан Василию. — Пей, это наше хлебное вино. Ты не смотри, что оно из молока. Как напьёшься, так и подняться не сможешь.
Василий сделал несколько глотков и действительно почувствовал, как тело его налилось хмельной радостью. Великий князь спрашивал:
— Когда меня в Москву отпустишь, хан? Или надумал всю жизнь при себе держать?
Улу-Мухаммед внимательно посмотрел в хмельные глаза князя и отвечал:
— Разве тебе плохо у меня, Василий? Или я тебя обидел чем? Ты мой гость! И ни в чём не знаешь отказа. Может, тебя плохо кормят мои слуги? Или женщины, которые тебя ласкают, не так красивы?
— Мне не в чем тебя упрекнуть, Мухаммед, кроме одного — я не свободен! — возражал Василий. — Я не могу уйти к себе в отчину. А потом ты отправил посла к Шемяке. Или ты думаешь, что я так глуп и не узнаю об этом?
— Значит, ты уже знаешь? — Хан задумался. — Что ж, буду с тобой откровенен, Василий. Да, я действительно отправил одного из своих мурз в Углич. Для меня важно знать, кто из вас будет служить мне преданнее. Если Дмитрий сумеет убедить меня в этом, — Улу-Мухаммед развёл руками, — несмотря на нашу давнюю с тобой дружбу, великим князем будет он! Ты однажды разочаровал меня, Василий, и у меня есть серьёзный повод сомневаться. Но посол уже давно должен вернуться, а его всё ещё нет, и это меня очень тревожит. Возможно, твой двоюродный брат убил моего Ачисана для того, чтобы я расправился с тобой. Русские ведь любят убивать чужими руками, поднять руку на брата для них тяжкий грех, не так ли? — Мухаммед внимательно посмотрел в глаза князю. Даже не моргнул Василий, оставался спокойным. — Но я не поступлю так. Разве я смогу причинить зло моему гостю и другу? Ты останешься великим московским князем, только обещай мне, что за это ты окажешь мне маленькую услугу.
— Обещаю, — подумав, согласился Василий.
— Ты дашь мне выкуп в двести тысяч рублей! — сказал хан и замолчал, рассматривая лицо князя, которое вдруг сделалось суровым.
Двести тысяч рублей...
Никогда Москва не платила такой дани, не было такого разорения даже при Чингисхане. Если он безжалостно сжигал строптивые города и Русь всё более нищала, то другие правители действовали благоразумнее, понимая, что подъём Руси отразится и на их собственном благополучии. Разве сделается господин богаче, если отнимет у своего крестьянина плуг? Пусть он держит хозяйство, пусть оно крепнет, а потом можно и пощипывать, вот тогда и собственные запасы пополнятся.
