Василий Васильевич лежал без рубахи. Улу-Мухаммед говорил правду — на теле кровоточили раны. И тут великий князь вскрикнул:
— Где мой нательный крест?
Это был крест, подаренный Василию отцом. Крест, который он никогда не снимал с себя. Крест, который оберегал его от всякой беды и нечистой силы.
— Стоит ли тебе так волноваться, князь Василий? — покачал головой Улу-Мухаммед. — Крест твой целёхонек. Когда ты был в беспамятстве, этот крестик мы с тебя сняли и отправили его в Москву к твоей матери, великой княгине Софье, и жене твоей, Марии. Пусть же знают, что ты живой и гостишь у меня в ханстве.
Не поразил Господь супостатов, когда они снимали с шеи государя крест-нательник, не покрылись их ладони волдырями, когда нечестивыми пальцами касались они святыни. Видно, сорвала чья-то рука с его шеи золотую цепь и припрятала дорогой трофей у пояса.
— Плач пойдёт по Руси, — прохрипел от горя великий князь. — Не бывало ещё такого, чтобы великие московские князья в полоне томились.
Ачисан во главе большого отряда всадников подъезжал к Москве. Было время утренней молитвы, и чистый колокольный звон разносился над городом, заставляя просыпаться московские посады, которые скоро наполнились голосами, раздались скрипы отворяемых ворот, и пастух, пощёлкивая кнутом, гнал стада на луга.
Ачисан разжал ладонь, на которой лежал крестик с распятым Христом. Бог укорял своего стража. Сейчас он казался мурзе тихим, словно ладонь сумела укротить его. Куда страшнее Иисус Христос выглядел на поле брани, перед самым сражением, когда русские полки разворачивали стяги. С полотен он строго смотрел на вражескую сторону. Было в этих глазах что-то такое, что подавляло волю, вгоняло в трепет. Но рядом незримо присутствовал Аллах, который был всюду: на небе, на земле, на воде, он не давал расслабиться, оберегал от искушения.
Ачисан сильно сжал ладонь и почувствовал, как острое распятие впилось в мякоть. Видно, русский Бог хочет досадить своему недругу. Мурза разжал ладонь и увидел, что крест слегка погнулся. «Ладно, хватит с него, пусть полежит пока за поясом», — Ачисан запрятал распятие.
Это было первое серьёзное поручение, которое Улу-Мухаммед доверил Ачисану. Почти испытание. Мурза Ачисан был сыном Тегини, и хан считался его дядей. Привязанность, которую Мухаммед Великий испытывал к своему молочному брату, понемногу распространилась и на его сына. Ачисан видел завистливые взгляды мурз, когда Улу-Мухаммед поманил его из толпы и, протянув крест, сказал:
— Скажешь боярам великого московского князя, что Василий у меня в плену. Пусть мать, жена и бояре собирают со всех своих земель для моего ханства богатый выкуп. Если же не согласятся... вместо письма я пришлю им в мешке голову Василия!
Ачисан понял, что это было высшим доверием хана. Мурзы, на которых он ещё вчера взирал со скрытым трепетом, лежали теперь у его ног. Он сделался доверенным лицом хана и больше не нуждался в поддержке отца. А когда Ачисан покидал ханские покои, увидел, как перед ним склоняются головы придворных мурз, словно мимо них проходил сам хан.
Ачисан, поддав пятками в бока коню, подъехал к Москве-реке, и копыта жеребца дробно застучали по доскам моста.
Вместо великого князя Москва встречала посла казанского хана Улу-Мухаммеда.
Великая княжна Софья оставалась в Москве правительницей.
Позавчера прибыл в Москву израненный Иван Андреевич Можайский, говорил, что татары разбили великого князя и что сам он едва не попал в плен, да жеребец под ним резвый оказался.
— А как же великий князь московский?! Как же Василий?! Как сын мой?! — в ужасе шептала великая княгиня, но этот шёпот напоминал скорее отчаянный крик, и Иван невольно поёжился.
— Не углядел, государыня! Видел только, что всех рынд его татары побили. Я к нему пробиваться стал, а моего коня татарин рубанул. Я успел заприметить напоследок, как он булавой отчаянно отбивался. Он да ещё Прошка Пришелец там был!
А теперь в Москву приехали послы Улу-Мухаммеда. Первое, что пришло на ум великой княгине: схватить супостатов, заковать да бросить в темницу. Но, подумав, Софья Витовтовна поостыла в своём гневе и соизволила выслушать послов.
