Она озирается вокруг. Виллы, сады, сосны.
Сосны и березы, сосны и клены. Сосны. Высокие, спокойные. Полные достоинства. Сосна — дерево важное. Стильное. В Почти-Юрхольм время вторглось только в образе пиццерии у шоссе. Иммигранты здесь — только немцы, чернокожие — только дипломаты. В Почти-Юрхольме нет никаких проблем с расистами.
Почти-Юрхольм пышет здоровьем и великолепием. Здесь на деревьях растут яблоки, здесь бегают трусцой по освещенной дорожке. Если кому-то из обитателей Почти-Юрхольма нездоровится, вызывают домашнего врача.
Впрочем, прихворнувший сам может быть врачом.
Врачей здесь очень много. И больше всего даже главных врачей. Впрочем, в Почти-Юрхольме не болеют. В крайнем случае его обитателям нездоровится, но в принципе они чувствуют себя превосходно.
Чувствуют себя превосходно из принципа.
Тошнотворное благоденствие обволокло Почти-Юрхольм толстым слоем сладкой, вязкой жижи.
«Не я бросила все это, — вдруг доходит до Вивиан. — Почти-Юрхольм сам выплюнул меня».
Она не встречает ни души. Те, кто не ходит на работу, одурманены таблетками собриля. Какая-то одинокая кошка, которую еще не переехали, подбирается к Вивиан и трется об ее ногу. «Это все-таки рай», — думает Вивиан.
Но тут кошка царапнула ее, и Вивиан заторопилась.
Быстрыми шагами подходит она к своему бывшему дому.
Она не делает ничего противозаконного. Она открывает дверь собственным ключом.
— Ау! — кричит она, но дома никого нет. На полу возле дивана валяются две пустые коробки из-под пиццы, на телевизоре — несколько пустых банок из-под пива, а в остальном — все как обычно. Все знакомо, но все чужое. Никаких перемен.
Она и в самом деле была здесь временной жилицей. След ее пребывания в этом доме так ничтожен, что и незаметно, что она целый месяц была в отсутствии. Стоит полная тишина. Вивиан обходит дом, как посетитель музея.
Дом Бьёрков благоденствует как обычно. Ни малейшего следа тревоги, смятения или скандала. Господин Бьёрк из тех людей, что стиснут зубы и начнут сначала. Ни за что на свете не станет он ползать на коленях и сторониться окон, чтобы соседи не увидели его краха.
«Значит, все в порядке, — думает Вивиан. — Не заметно было, что я здесь жила, не заметно, что я съехала, значит все в порядке».
В животе у нее урчит. Торопиться ей некуда. Еще несколько часов ее никто не потревожит. Она кипятит воду для супа из пакетика, садится за кухонный стол и включает радио. Крутят Фреда Окерстрёма: «Проснись, и я дам тебе все, чего никогда не давал»[68].
Вивиан рассеянно пририсовывает усы и бороду Горбачеву на странице «Свенска Дагбладет».
Может, ей следует остаться, и пусть снова будет как было? Здесь ведь есть все, чего только можно пожелать. Конечно, она получит хорошую нахлобучку, но господин Бьёрк никогда ее не выгонит.
Неужто ее и впрямь искушает эта мысль?
Она вспоминает фразу: «Что ж, вот и сегодня поели досыта», и встает из-за стола. Сердце у нее колотится. Ни за что на свете не останется она здесь — ей не выдержать жуткого смеха падчерицы, не выдержать господина Бьёрка, засыпающего с пультом дистанционного управления в руке.
Ей нужен Бёрье. Ей нужно добраться до Бёрье. Это он отнял у нее жизнь.
Она достает из кладовой зимнюю одежду и складывает ее в чемодан. Потом обыскивает ящики стола в поисках всего, что может ей пригодиться; кредитной карточки, увы, не находит, но вытряхивает все деньги из карманов господина Бьёрка, запихивает в чемодан безобразные фамильные подсвечники Бьёрков, часть столового серебра и кое-какие драгоценности, которые в былые времена принадлежали прежней госпоже Бьёрк, а теперь принадлежат ей. Чемодан набит до отказа — она может уходить.
Но прежде чем покинуть дом, Вивиан совершает самое запретное. Поскольку она теперь совершенно новая женщина, бунтовщица, бояться ей нечего.
Опьяненная мятежным духом, она садится на родовую гордость Бьёрков — старинные стулья, на которых никто никогда не сидел, такие они хрупкие и ценные. Семь лет дожидалась она этого часа. Она садится поочередно на каждый из стульев. Всей своей тяжестью опускается она на них, и ей кажется, что стулья трещат под ее задом.
