В ожидании этого я терпел, хотя, по правде говоря, часто испытывал смертельную скуку в лабиринте. Иногда сюда приходили моя мать Пасифая и сестры Акалла и Ариадна, осыпали меня ласками и играли со мной в прятки. Кстати, никто не выходил отсюда живым, за исключением одного молодого афинянина по имени Тесей. Он на коленях молил сохранить ему жизнь, и я смилостивился над ним по своей доброте, или, может, скорее, ради Ариадны, которая пожелала сама получить его. Я очень люблю Ариадну, но что она увидела в этом ублюдке, не понимаю; тем не менее она уехала с ним в Наксос, и с тех пор я ничего про нее не слышал, но думаю, она бросит его, когда наиграется.
Сегодня ночью в моем глазу отражается луна. Через один оборот луны я наконец покину этот лабиринт, и мое тяжкое самообладание будет вознаграждено. Сильно бьется мое сердце. В следующее новолуние я вступаю в права правления.
МУХА:
Мед люблю я, мед и сладости, прямую кишку быков и влагу под ресницами спящих. Мимолетен, легок и нежен мой поцелуй, и повторяется он вновь и вновь. На своих шести ножках я несу невидимую слепоту.
На столбике кровати в покоях Пасифаи я слушала ее плач, лежа в постели, она плакала, плакала о своем сыне-уроде и обвиняла себя в его судьбе. Но Крит необходимо уберечь от его правления. Ее проблемы оставили меня равнодушной.
Однажды я обнаружила Минотавра, спавшего глубоким сном на полуденном зное. Я долго бродила в его густых ресницах, целуя края век, и он не проснулся. Оба глаза.
МИНОТАВР:
Сегодня я покинул лабиринт. Мне сказали, что вчера вчером было новолуние. Я спросил ребенка — моего проводника:
— Ты мальчик или девочка?
— Мальчик, — ответил он.
— И куда ты меня ведешь?
— Около кафе есть хорошее место. А вечером я отведу тебя обратно.
У меня в руке жестяная коробка. В нее посетители кафе бросили несколько оболов. Я гремлю ими, чтобы привлечь внимание. На жестянке есть надпись, мне прочитали ее. Там написано: «Счастье — это кофе „Евалия“».
Моя неистовость возросла. Стала как гора. Вечно среди уличного шума присутствует звук моего тяжелого дыхания.
Ночь и бегство.
Луна в последней четверти бросает свой предательский свет на вспаханные по осени поля. Ноги бегущего поскальзываются на увалках. На подметки налипла глина, кандалами тянет вниз.
На опушке я вынужден сделать передышку. Не в силах больше бежать. И все же я в не такой уж плохой форме, как можно было бы ожидать.
За полями я вижу место, которое покинул. Прямоугольный фасад с несколькими рядами окон бледно вырисовывается в лунном свете. Огромное здание в стиле современной городской архитектуры, одинокое, выброшенное в сельскую местность. Больница? Тюрьма? Какое-то учреждение? Если бы я знал, у меня было бы больше шансов.
Все окна черны. Может быть, моего бегства еще не заметили. Я сажусь на камень и снимаю сабо, чтобы счистить с них глину.
Всунув руку в башмак, я нащупываю в глубине скомканную бумажку, вынимаю ее и разворачиваю; там что-то написано, какая-то запись, несколько слов карандашом. В слабом свете не разберешь.
Первая буква Я. Не исключено, это мой собственный почерк. Я прячу бумажку в карман пальто и углубляюсь в лес. Лес давно не чищен, идти трудно. Но все-таки здесь не пустыня; рано или поздно я должен выйти на дорогу.
Я не знаю, куда и откуда я бегу. Все мои воспоминания стерты. Как такое возможно и какова причина?
Быть может, я тяжело болен, и в этом громадном здании меня пытались вылечить. Самому-то мне кажется, что рассудок мой в полном порядке, и рассуждаю я, по-моему, вполне здраво. Но разумеется, не исключено, что мне так кажется из-за помутнения рассудка; я понимаю, что сам об этом судить не могу, но сознаю, что это вряд ли свидетельствует о помутнении рассудка.
Возможно, меня вовсе и не пытались вылечить в этом громадном здании, а как раз наоборот. Может, потеря памяти у меня есть результат какой-то обработки, которой меня подвергли с тем, чтобы уничтожить или использовать в качестве экспериментального материала. Зачем надо было меня уничтожать? Насколько я помню, я никогда не занимался политикой. Но я ведь не помню. Может, я подопытный кролик? Может быть.
